Горшок золота

– Вверх по этой дороге есть поворот налево, и тропа обсажена деревьями – а на деревьях птицы, слава Господу! На том пути есть всего один дом, и тамошняя хозяйка напоила нас молоком. У нее всего один сын, хороший мальчик, и она сказала, что все остальные дети поумирали; говорила о своем муже, что он ушел и бросил ее… «Чего он боялся вернуться домой, – сказала она, – я же его любила».

Чуть погодя голос послышался вновь…

– Не знаю, что сталось с человеком, о котором я толковал. Я вор и повсюду хорошо известен полиции. Вряд ли тому человеку найдется радушие в доме у дороги – с чего бы?

Тут раздался в тишине еще один голос – другой, ворчливый…

– Знай я место, где найдется радушие, я б рванул туда поскорее, но не знаю такого места – и никогда не узнаю, ибо что толку от человека моих лет кому бы то ни было? Да и вор я тоже. Первой украл курицу из чьего-то дворика. Зажарил ее в канаве и съел, а затем украл еще одну, съел и ее, а дальше крал все, что плохо лежало. Видимо, буду красть, пока жив, и умру в канаве, затравленный погоней. Было время не так давно, когда, скажи мне кто-нибудь, что я буду грабить – да хоть бы и от голода, – я б оскорбился; а теперь уж какая разница? А вор я потому, что состарился и не приметил этого. Другие замечали, а я нет. Видимо, возраст приходит к человеку так постепенно, что это мало кто наблюдает. Если есть морщины на лице, мы не помним, когда их не было: списываем всевозможные хвори на сидячий образ жизни, а кругом навалом лысой молодежи. Если нет у человека повода сообщать свой возраст и сам он об этом никогда не задумывается, он и десятилетней разницы между юностью своей и зрелостью не заметит, ибо живем мы во времена неспешные и тихие и ничегошеньки не происходит такого, что отмеряет уходящие года, один за другим, все одинаковые.

Жил я в одном доме много-много лет, и там же росла одна девочка, дочка хозяйки дома. Замечательно съезжала она по перилам – и ужасно играла на пианино. И то и другое часто тревожило меня. По утрам и по вечерам она приносила мне еду и нередко оставалась поговорить, пока я ел. Очень разговорчивая девочка, разговорчив был и я. Когда ей стало около восемнадцати, я так привык к ней, что, когда с едой приходила ее мать, я беспокоился до конца дня. Лицо у девочки сияло, как солнечный луч, а праздные, беспечные замашки ее, привольные движения и девчоночья болтовня приятны мужчине, чье одиночество начинало быть ему очевидным лишь в ее обществе. Я с тех пор часто об этом думал, и, видимо, так оно и возникло. Она выслушивала любые мои мнения и соглашалась с ними, поскольку своих у нее тогда не завелось. Хорошая девочка, но беззаботная умом и телом – даже ребячливая. Речь у нее была такая же увлеченная, как и занятия: казалось, она съезжает по неким умственным перилам – соображала наскоками, говорила взахлеб, прыгала мыслями с предмета на предмет без всякого труда и тратила много слов, не сообщая при этом ничего. Мне все это было видно, однако, наверное, меня более чем радовал мой собственный острый деловой ум и уж слишком – пусть я этого и не понимал – утомили мои остроумные деловые компаньоны – Боже правый! До чего хорошо я их помню. Довольно просто иметь мозги, как они это называют, зато непросто сберечь малость веселья, или беспечности, или ребячливости, или что там еще было в той девчонке. А еще приятно чувствовать превосходство – даже перед девчонкой.