Горшок золота

– Три месяца не выбирался тот человек из постели – теплился, словно в забытьи, где неспешно витали громадные силуэты и нескончаемо шумели исполинские слова. Когда же он вновь начал воспринимать окружающее, все в доме уже было иным. Почти не осталось мебели, купленной с таким трудом. Что ни возьми – нету, куда ни глянь – чего-то не хватало: стульев, зеркала, стола; внизу еще хуже – там не осталось совсем ничего. Чтобы платить лекарям, за лекарства, еду и аренду, жена продала всю мебель. Да и сама переменилась – все хорошее исчезло из ее лица: черты заострились, осунувшаяся, несчастная, – но утешилась тем, что скоро он вернется к работе.

Когда он отправился в контору, в голове у него поднялась суматоха. Он не знал, что́ насчет его отлучки скажет начальник. Может, обвинит человека за его болезнь… интересно, заплатят ли ему за недели отсутствия? Оказавшись у двери, человек перепугался. Внезапно мысль о взгляде хозяина ужаснула его: немигающий, холодный, стеклянный взгляд; и все же он открыл дверь и вошел. Увидел там хозяина с каким-то другим человеком и попытался вымолвить «Доброе утро, достопочтенный» привычным спокойным голосом, но понял, что вместо него наняли чужака, и это знание встало у человека между языком и мыслью. Услышал свой запинающийся голос, почувствовал, как вид у него делается нахохленный и жалкий. Хозяин говорил быстро, и тот чужак смотрел на человека смущенно, украдкой, просительно: он словно бы извинялся взглядом за то, что вытеснил человека, – а потому человек пробормотал: «Всего хорошего, достопочтенный», – и вышел, спотыкаясь, вон.

Оказавшись на улице, он растерялся, куда б ему податься. Чуть погодя побрел к скверу в центре города. Это было недалеко, и там уселся человек на железную скамейку у пруда. У воды туда и сюда сновали дети – кормили хлебом лебедей. То и дело мимо проскакивали работяги или курьеры; то и дело какой-нибудь неряшливо одетый мужчина бесцельно ковылял мимо, а иногда влеклась куда-то потрепанная, погруженная в себя женщина. Поглядел человек на тех потухших людей, и пришла ему в голову мысль, что вовсе не здесь они идут – они пробираются по преисподней, и их отчаявшиеся глаза видят вокруг одних лишь бесов… И не мог он вообразить, что́ скажет жене, когда возвратится домой. Сотню раз проговорил про себя обстоятельства своей отставки. Как смотрел его хозяин, что он сказал, а затем изощренные, ироничные слова, какие сам произнес в ответ. Человек просидел в парке весь день, а когда настал вечер, отправился домой в обычный час.

Жена расспросила его, как все сложилось, и захотела узнать, есть ли какая-то вероятность, что ему заплатят за недели его отсутствия; человек ответил расплывчато, съел ужин и отправился в постель – не объявил жене, что его уволили и никаких денег в конце недели не будет. Пытался сказать, но, встретившись с ней взглядом, понял, что тех слов произнести не в силах, – убоялся того, какой у нее сделается вид, когда она это услышит, стоя в ужасе посреди этих опустевших комнат!..

Утром он съел завтрак и вновь ушел – на службу, подумала жена. Наказала ему спросить у хозяина насчет жалованья за три недели – или хотя бы выговорить аванс за эту неделю, поскольку едва-едва хватало на еду. Он сказал, что очень постарается, но двинулся прямиком в парк и сел глядеть на пруд и на прохожих – и грезить. Посреди дня он переполошился и кинулся в город – искать место в конторах, лавках, на складах, где угодно, однако никакой работы себе не нашел. Тяжким шагом вернулся он в парк и сел.

В тот вечер он наплел жене еще врак про работу и про то, что́ хозяин сказал, когда его попросили об авансе. Невыносимо ему было, когда к нему льнули дети. Вскоре улизнул спать.

Так прошла неделя. Работу человек больше не искал. Сидел в парке, грезил, свесив голову в ладони. Завтра уже день получки. Завтра! Что скажет жена, когда он доложит ей, что денег нету? Воззрится на него, вспыхнет и проговорит: «Ты разве не ходил каждый день на службу?» Как объяснить ей, чтобы она быстро все поняла и избавила его от лишних слов?

Настало утро, человек завтракал молча. Масла на хлебе не было, и жена словно извинялась за это. Сказала: «Завтра начнем жить полегче», – а когда он огрызнулся на нее, решила, что это из-за еды всухомятку.

Ушел человек в парк и просидел там много часов. То и дело вставал он и шел на соседнюю улицу, но всякий раз через полчаса или около того возвращался. В шесть вечера ему предстояло вернуться домой. Шесть вечера наступило, но человек не двинулся, продолжил сидеть у пруда, уронив голову в ладони. Миновало семь. В девять вечера звякнул колокол, и все вышли вон. Вышел и человек. Простоял, озираясь, снаружи у ворот. Куда податься? Все дороги были ему одинаковы, а потому повернулся он наконец и куда-то двинулся. В тот вечер домой он не пошел. Нигде на всем белом свете не слыхали о нем больше.

Голос умолк, и вновь слетело безмолвие в маленькую темницу. Философ слушал историю внимательно и через несколько минут заговорил: