Горшок золота

В один прекрасный день посетила меня эта мысль… «Пора мне остепениться». Не знаю, откуда она взялась; слышишь ее нередко, и она всякий раз вроде как относится к кому-то другому, но с чего угнездилась во мне – не ведаю. Да и глупо вышло: я накупил галстуков и воротничков различных фасонов да принялся наводить стрелки на брюках – для этого клал их себе под матрас и спал так всю ночь; мне и в голову не приходило, что я ее втрое старше. Носил ей конфеты, она была счастлива. Говорила, что обожает конфеты, и настаивала, чтоб я сам съедал несколько вместе с ней: нравилось ей сравнивать впечатления, каково было их есть. У меня от них зубная боль приключалась, но я терпел, хотя в то время ненавидел зубную боль почти так же, как ненавидел сласти. А затем я позвал ее прогуляться со мной. Она довольно охотно согласилась, и для меня это было новое переживание. И получилось довольно вдохновляюще. С тех пор мы часто гуляли вместе, иногда нам попадались мои знакомые – молодежь из моей конторы или из других. Робел я, когда они, здороваясь, подмигивали мне. Было и приятно рассказывать девушке, кто эти люди, чем заняты, какое у них жалованье, – мало находилось такого, чего б я не знал. Объяснял ей и свое положение в конторе, и что говорил мне начальник в течение дня. Иногда мы обсуждали то, что появлялось в вечерних газетах. Какое-нибудь убийство, скажем, или этап бракоразводного процесса, речь, произнесенную политиком, или цены на товары. Ей было интересно все подряд, лишь бы разговаривать. Ее вклад в беседу был тоже приятен. На всякой даме, что проходила мимо нас, сидела шляпка, будоражившая девушку до вершин восторга – или же отвращения. Говорила мне, какие дамы – страшилы, а какие – душки. С ее прыгучего язычка я начал постигать то-сё о человечестве, хотя люди в основном казались ей либо восхитительно смешными паяцами, либо возвышенными величественными принцами, но я заметил, что она никогда ни об одном человеке слова дурного не сказала, хотя многие, на кого она смотрела, оказывались вполне обычными. Пока мы с ней не начали гулять, мне невдомек было, что такое магазинная витрина. Особенно витрина ювелира – в ней нашлось всякое любопытное. Девушка рассказала мне, как полагается носить тиару, а как – кулон, объяснила, какие запонки подошли бы мне самому – из золота, с красными каменьями; показала нитки жемчугов и брильянтов, какие на ней смотрелись бы красиво; а однажды сообщила, что я ей очень нравлюсь. В тот день я обрадовался и воодушевился, но человек я был деловой и в ответ сказал мало что. В омут очертя голову бросаться не любил никогда.

Два вечера в неделю, по понедельникам и четвергам, она уходила из дому, одетая во все свое лучшее. Я не знал, куда она ходит, и не спрашивал – думал, навещает знакомую, подружку или кого-то в этом роде. Шло время, и я решился позвать ее замуж. Наблюдал я ее достаточно долго, и она всегда была добра и сообразительна. Мне нравилось, как она улыбалась, нравились ее смирные, учтивые манеры. Нравилось мне и кое-что еще, чего я тогда не сознавал, нечто, сопровождавшее все ее движения, – некое изящество, приволье; я это никак не оценивал, но понимал, что дело в ее молодости. Помню, когда мы гуляли вместе, она шла медленно, а вот по дому носилась по лестницам вверх и вниз – двигалась яростно, не то что я.