Господа Чихачёвы

Долг и порядок для Андрея являются этическими понятиями. Подобным образом крепостничество представляло для помещиков проблему одновременно как этическую, так и практическую, вследствие чего отсутствие порядка в доме или где бы то ни было из моральной проблемы переходило в нравственное поражение хозяина (или хозяйки) дома, которому надлежало обеспечивать материальное благополучие, здоровье и процветание всех подвластных ему людей. Рассуждение о порядке «в доме», таким образом, несомненно, является частью общей дискуссии о крепостном праве, поскольку основано на одной и той же фундаментальной идее – что положение помещика неразрывно связано с определенными нравственными обязанностями. В порядке Андрей видел как признак, так и награду нравственного поведения, в свою очередь приравненного к исполнению своего долга, определявшегося социальным положением. Будь то в доме, имении или обществе, порядок всегда нравственен, а беспорядок отражает нравственную ущербность. Включив в круг тех лиц, к которым помещик должен относиться с отеческой заботой, не только детей, но и крепостных крестьян, становится нетрудно заключить, что действия и грядущие успехи российских помещиков как единого сообщества имеют решающее значение для общего будущего всей России.

Спустя несколько недель Андрей дополнил свои рассуждения по этому поводу в небольшой заметке в «Земледельческой газете», объяснив, что нужно понимать под «нормальными» производительными силами. Андрей заимствует определение из «Французско-российского словаря» И. И. Татищева: «Слово нормальный собственно значит народный, образцовый», но в присущей ему манере расширяет это определение как

…свойственный, должный, положительный, непреложный, с духом времени сообразный, в духе народном пребывающий, неуклонный от коренных начал всякого блага, совета и доброты сердца[899].

Помещики имели «священную обязанность» сохранять и «совершенствовать, возвеличивать» ту «нормальность», в которой они жили. Такое совершенствование, по мнению Андрея, не могло быть достигнуто простым улучшением орудий производства или увеличением или уменьшением рабочего дня без ущерба для крестьян или помещиков. Вместо этого требовалось установить «прочный союз помещиков с их подвластными» и «удалить» двух «лютых врагов» сельской жизни: пьянство крестьянина и роскошь барина. Андрей считал, что вместо слова «нормальность» следовало использовать понятие «добросовестность». В самом конце заметки Андрей достаточно осторожно оспаривал преимущество наемной рабочей силы, подробно свое мнение не обосновывая, а ставя «в пример… кровных детей и усыновленных приемышей», скорее всего, в том смысле, что личная привязанность к родителям (или помещикам, которые «добросовестно» исполняли свой долг) была предпочтительнее безличных договорных отношений хозяина и работника. Таково ядро мировоззрения Андрея. Статья в «Московских губернских ведомостях», вскоре дополненная заметкой в «Земледельческой газете», стала первым (и единственным) изложением его взглядов на уровне общероссийской прессы[900].

На это скромное сочинение отозвался знаменитый критик Николай Огарев, который в 1846 году вернулся в Россию после шестилетнего пребывания в Берлине и вскоре освободил крестьян в своем богатом имении Белоомут[901]. Ответ Огарева стал предметом широкой дискуссии в то время (и позднее) как важное сочинение, содержавшее изложение взглядов западников[902]. Андрея нельзя всерьез счесть славянофилом: он не был настоящим интеллектуалом, не посещал столичных салонов, не общался ни с кем из известных деятелей этого движения и был полностью лоялен правительству. Он всего лишь опубликовал статью, в которой высказал некоторые свои идеи о крепостном праве и русской деревне. Однако Огарев использовал эту публикацию, чтобы высмеять то, что он считал славянофильской программой, противопоставив ее своим собственным взглядам. Заметка Андрея являла собой весьма умеренную попытку примирить участников уже давно шедшей дискуссии о крепостном праве, а потому сложно понять, почему именно она привлекла внимание Огарева. Но практически полное несовпадение нападок Огарева и текстов Андрея, а также очевидное при более пристальном рассмотрении отсутствие фундаментальных разногласий по основным предметам дискуссии свидетельствует о полном непонимании между городскими интеллигентами, участвовавшими в громких философских дискуссиях, и достаточно развитыми, но консервативными по своей сути читателями и писателями, которые общались на страницах провинциальных или более специализированных газет.