Господа Помпалинские

— Мамочка, я готова полюбить бедного Цезария хотя бы за то, что еду из-за него в Варшаву! Нет, я и так уже его люблю. Правда, мамочка, я с каждым днем люблю его все больше…

Когда вещи были запакованы и первая радость улеглась, Делиция о чем-то печально задумалась.

— Мама, а как же мы бедного папу оставим одного…

— Не будь ребенком! — раздраженно сказала мать. — Что ему без нас сделается? Старый Якуб всегда при нем и Владислав дома остается…

Успокоенная словами матери, Делиция вошла в гостиную, едва освещенную догорающей лампой, и вынула из альбома на столе фотографию красавца блондина Вильгельма Помпалинского.

— Не оставлю тут тебя одного, — шептала она. — Ни за что не оставлю! Никогда не расстанусь с тобой, ненаглядный мой портретик!

Долго при тусклом свете лампы рассматривала она открытое, веселое лицо незнакомца с тонкими, правильными чертами. Глаза у нее заблестели, на губах заиграла счастливая улыбка.

«Мама сказала, я познакомлюсь с ним, когда буду женой Цезария… А вдруг он сейчас в Варшаве?»

Она подняла лукавое, задумчиво-мечтательное лицо.

А вдруг? А вдруг? — пряча фотографию в карман, повторила Делиция и, развеселившись, стала вальсировать по комнате.

III

В огромном, роскошно обставленном кабинете графа Святослава Помпалинского редкое утро бывало тихо и пусто, хотя он не производил впечатление человека, который страдает от одиночества и любит шумное, многолюдное общество. Здесь обычно толпились не просто ви-зитеры, а посетители, которых привели сюда разные дела. Кого тут только не было! Разные основатели, по-194 кровители и члены филантропических учреждений и обществ, движимые заботой о благе ближнего; не признанные столичной публикой юные музыканты; поэты без лавровых еснков па голове, но с затейливо разрисованными виньетками на обложках сочикс\., изданных иждивенцем автора». Художники, котором ке хватило таланта и средств в многотрудном восхождении к вершинам славы, искали у богатого любителя живописи поддержки, а издатели дорогих журналов надеялись обрести в его лице влиятельного подписчика.

Граф Святослав слыл меценатом. Что послужило этому причиной, сказать трудно. Быть может, его утонченная натура, не находя вокруг пищи для ума и сердца (ходили слухи, будто оно все же есть у старого графа), искала отдохновения и радости в мелодичных звуках музыки, в лирических или трагических картинах, предлагаемых живописью и поэзией. Так или иначе — побуждало его к этому просто увлечение или жар давних чувств, догоравший в душе, граф принимал участие в судьбе служителей муз, и они несли свои творения на его суд в расчете на помощь и протекцию. А вот что заставляло его терпеть визиты бесчисленных просителей из благотворительных обществ, выслушивать их просьбы, щедро финансировать и всячески поддерживать их проекты, используя для этого связи и знакомства, — непонятно. Думал ли он таким образом прославить свое имя? (Ведь это было главной целью его жизни.) Или в нем просыпалась совесть, дремавшая под пеплом прошлого? Наверно, и то и другое. Во всяком случае, толпы посетителей, разговоры, просьбы, просмотр счетов, руки, протянутые, за деньгами, — все это не только не доставляло ему никакого удовольствия, но, напротив, раздражало и утомляло, на долгие часы повергая в состояние апатии и бессилия… На лице его резче проступали морщины, выцветшие глаза становились еще холодней и прозрачней, а увядшие губы невольно складывались в презрительную гримасу, выдавая тайную горечь и насмешку над житейской суетой.

Вот и сейчас, сидя перед огромным бюро, старый граф рассеянным взором блуждал по разбросанным на нем бумагам: здесь лежали старательно вычерченный план какого-то благотворительного заведения; раскрытые на первой странице тощие книжонки с высокопарными посвящениями, где крупными буквами красовалось его имя; длиннейший расчет какого-то общества, предлагавшего осчастливить род человеческий, и наконец, нарисованная пастелью женская головка — в знак почтения, а вернее для памяти, как узелок на платке, оставленная последним посетителем — худосочным юношей, который долго и униженно кланялся перед уходом, стоя у двери с папкой рисунков под мышкой. На первый взгляд могло показаться, что старый граф с удовлетворением взирает на эти вещественные доказательства плодотворно проведенного утра. Однако это впечатление было лишь кажущееся. На лице его лежала печать безразличия, глаза смотрели равнодушно, худые белые руки безвольно покоились на подлокотниках кресла. Он позвонил. Заранее знавший свои обязанности вышколенный камердинер тотчас явился и подал ему руку. Опершись на нее, старик, тяжело ступая, пересек комнату и сел на свое обычное место у облицованного малахитом камина. Ноги его тут же были закутаны в толстый, крапчатый, как шкура леопарда, плед, и утомленный граф со вздохом облегчения вытянулся на низком, длинном кресле, полузакрыв глаза, словно желая на миг забыть об этом сует-ном^»»ире.