Господин Фицек

— А в чем же? — загремел Японец и захлопнул шкаф. — В избирательном праве, которое вымаливают двадцать лет?

— И оно может привести к социализму!

— Ах, и оно? И непризнанные забастовки, и исключенные честные борцы? Тебя как — еще не исключили? Не бойся, исключат, если не пойдешь по дороге твоих друзей Розенберга и Доминича. Ты и сейчас уже безработный… Мне этого теста не нужно, я хочу что-нибудь делать, действовать, чтоб чувствовалось… Наступать… Понял? Я отомстить хочу! Я задохнусь без мести. Приходи к нам, и ты не будешь нищим и сможешь облегчить страдания обнищавших. Не верь, что я ради себя это делаю.

— А ради кого? Оставь!

— Эти улицы — мой лагерь. Они любят меня, уважают, прячут, на смерть пойдут ради меня. Здесь, у них, нашел я свою честь. В других местах нет ее. — Он вздохнул. — Когда-то давно я думал, что там… союз… Шниттер… Исключили меня, посадили… Не понимаешь?

— Нет, и понимать не желаю.

— Зачем закрываешь глаза? — крикнул на него Японец. — Ты читаешь «Непсаву»? — Из заднего кармана брюк он вытащил газетные вырезки. — На́! Я собираю их. «Годовщина русского тысяча девятьсот пятого года, — читал он, — в Альтоне до двенадцати часов дня проходила спокойно. Немецкая социал-демократическая партия ради сохранения порядка дала в распоряжение полиции двести распорядителей с красными повязками на рукавах. Одного подростка, раздававшего прокламации, полиция по нарушению распорядителей арестовала». Арестовала, как меня, по наущению социал-демократических распорядителей. — Он перевернул маленькую газетную вырезку. — Здесь, при себе держу, чтобы не передумать. «Двадцать второго января в Вене, в годовщину Кровавого воскресенья, когда говорил Адлер, кто-то бросил реплику: «Да у вас ничего не предпринимают!» Реплика вызвала большое волнение, и оно улеглось только тогда, когда Адлер доказал, что не всегда надо идти на баррикады…» Бросившего реплику не арестовали. Хорошие люди — венские товарищи. Может, к ним пойти?.. Э-э, довольно! Мне еще заплатят!

— Ты своих же заставляешь расплачиваться!

— Они не мои.

— Твои среди них!

— Пусть оставят их. Я действовать хочу!

— Я тоже!

— Иди к нам!

— Это не та дорога.

— А где та, скажи?

— С нами! С заводами, с рабочими, с нашим братом. Кто такой Шниттер? Бессмертный, что ли? Другой придет…

— И будет таким же негодяем.

— Нет! Придут другие. Придут!

— Кто?

— Если б я знал, то на коленях пополз бы за ними!

— Ну и иди!

— Иду, Шани.

Двое друзей стояли друг против друга. Один думал, что нашел настоящую дорогу, но чувствовал, что в расчетах что-то не ладится, чувствовал и не смел этого высказать, больше того — даже думать об этом не хотел. Ведь тогда нужно было свернуть с избранного им пути, и его страстная натура была бы обречена на бездействие, а этого он не мог выдержать: он хотел наступать, наступать на этот несправедливый мир сразу же, без промедления! И другой, знавший, что путь Шниттера неверен, что однажды кто-нибудь укажет иной, что так не может вечно продолжаться и что тогда все придет в порядок, нужна только беспощадная борьба, нужны знания, чтобы знать, как бороться… Знания, но откуда их возьмешь?

— Ну, я, Шани, пойду.

— Иди. Желаю тебе, Дюри, всего хорошего!

— Я тоже тебе, Шани. Чтоб как можно раньше, пока не поздно…

Они обняли друг друга; со слезами на глазах, но со строгими лицами обменялись поцелуем. Первым и последним поцелуем. Оба знали, что больше не встретятся.

Флориан пошел провожать Новака.

— Товарищ Новак!..

Новак сделал вид, что не слышит. Он не в силах был сказать ничего: при первом же слове у него прорвались бы рыдания.

— Товарищ Новак, я уйду, уйду… уеду в провинцию… Никогда не попал бы к ним, если бы невесту мою… богатый фабрикант соблазнил… и я не хотел…

«Клянусь, — подумал Новак, — не знай я этого парня, решил бы, что он свихнулся: опять его выдуманную невесту соблазнил несуществующий фабрикант!»

Они дошли до проспекта Чемери. Новак уже успокоился настолько, что не боялся говорить.

— Как можно скорее уходи, Флориан, скройся… Работать ступай. Скажи им…

— Нет! Только не это! Распрощаться я бы не мог: остался бы там. Я соберу свое барахло и сегодня вечером поеду в Колошвар.

Они расстались. Новак остановился перед афишами; глаза его блуждали по строчкам, но мысли были далеко…

Он не знал, что, когда вышел от Японца, Нос снова заговорил:

— Ну, не сказал ли я, чудный зазывала получился бы из него…

Японец схватил подсвечник и швырнул им в говорящего. Если бы тот не отскочил, то тут же сказал бы «прости» улице Бема, вожаку и решенным общественным проблемам.

5

Поезд проехал уже Бичку и приближался к Фельшегаллу. Новак сошел на станции и выпил стакан сельтерской.

Вернувшись в купе, сел на место, огляделся. Напротив сидел человек, по внешности — крестьянин. Не снимая сумы с шеи, он положил ее на колени, вынул из нее сало и хлеб, раскрыл перочинный нож и на большой ломоть хлеба нарезал маленькие квадратики сала, затем проткнул лезвием сначала кусок сала, затем хлеб и ножиком положил в рот.