Господин Фицек

Рабочие здороваются друг с другом коротко: «Здорово! Здорово!» А то и этого не скажут — только стукнут кулаком по столу, вот и поздоровались. А эти: «Желаем вам счастливого дня, дай-то вам бог доброго утречка». Длинно, размеренно.

Другие края. Особый мир. Но погоди! Вот взять машину для перемалывания кукурузы, которую изготовили на сельскохозяйственном. Купил ее Лайош Рошта, чтобы она сгрызла его землю? Что говорит партия? Землю дать? Не давать? Что говорят они? Что говорят русские крестьяне?

Постепенно исчез Лайош Рошта, жующий сало, и вместо него показалось милое умное лицо Шандора Батори, даже голос его слышится Новаку: «Вытолкнули меня отовсюду. Никому, кроме матери родной, я бы так не обрадовался, Дюри». «В Альтоне распорядители тоже арестовали тех, кто бросал реплики… Что это такое? За что? С кем идти?..»

А теперь Антал Франк прислонился к железной шторе. «Их тоже арестовали, — сказал он, — что-то неладно. Я спать хочу…» — «Ступай ложись, я еще выпью кружку…» — «Что делается в союзе по вечерам, во дворе? Сколько разговоров, шуток! Токари, слесари… товарищи… С кем, если не с ними? Только с ними! Но как?..»

Новак уже доходит до большого леса, хочет обернуться, чтобы найти башню монастыря, когда вдруг сквозь деревья просачивается свет и доносятся голоса. На мгновение он останавливается, и в мозгу у него пробегает слово: «Японец». Но затем он кашляет и осторожно направляется туда, откуда слышатся голоса. «Что это может быть? Что за чертовщина?..»

Трещат ветки: тень с огромной дубиной останавливает его:

— Кто это?

— Я!

— Что за я?

— Дёрдь Новак.

— Чего тебе нужно здесь?

Он не знает, что ответить.

Показываются несколько человек, привлеченные громким разговором, среди них Лайош Рошта. Новак сразу узнает его костлявое лицо, озаренное сочащимся сквозь ветви светом. Рошта тоже узнает его.

— Все в порядке. Это механик. Организованный рабочий. Как вы попали сюда, товарищ Новак?

— Гулял, товарищ Рошта. Такая духота, что никак не заснешь.

— Ну, ежели гуляли, так оно лучше будет, коли вы с нами останетесь, а там вместе пойдем обратно.

Новаку даже в голову не приходит, что пригласили его потому, что не доверяют, потому, что Лайош Рошта думает так: «Еще донесет кому-нибудь, прежде чем кончится. А ежели кончилось, может идти хоть к самому папе римскому. Тогда мы уже свое скажем…»

— Так останьтесь с нами, — произносит он громко, — коли уж гулять пошли…

Картина, представившаяся Новаку, приводит его в еще большее смущение. Она еще более удивительна, чем те странные слова, которые он сейчас слышит впервые. В лесу, на лужайке, сидят сотни людей. Лайош Рошта говорит. Оживают картины тяжелой нужды, зимней голодовки. Перед Роштой на длинной палке висит фонарь. Свет падает на сидящих в первых рядах. Новак видит лишь силуэты людей — они теряются во мраке темного леса. Может, их тут сотни, может, и тысячи. Иногда, словно у волков, сверкают глаза.

Лайош Рошта говорит о жатвенном договоре. Медленно, обосновывая, повторяя каждый пункт, чтобы все поняли.

По шести килограммов сала на душу, по двести килограммов пшеницы с хольда, чистой пшеницы, не мякины… соли, бобов, муки… свежей воды… чтобы женщины таскали за счет монастыря… не то забастовка с завтрашнего утра… Тот, кто нарушит перечисленные здесь пункты, пусть сам на себя пеняет… Шесть килограммов сала, двести килограммов пшеницы.

Рошта кончает. Огромный лагерь задвигался, закашлял, зашумел. Около фонаря стоит худой кривоногий человек; голос у него жалобный, высокий.

— И скотине живется лучше, чем нам, — ту хоть кормят каждый день… Зимой подписали договор. Тогда мы за ничтожный задаток готовы были подписать все… И скотине лучше живется, чем нам…

— Ну ладно, — говорит Рошта, — можно расходиться, уже поздно.

Новак подходит к фонарю.

— Товарищи! — начинает он. — Не так обстоит дело.

— Что не так? — кричит на него Рошта.

Новак повышает голос:

— Для косьбы коса нужна. Для забастовки — забастовочный комитет, каждое слово которого свято. Мы в городе всегда так делали…

Слышится неясный гул:

— В городе… комитет… Для чего?

— Товарищ механик правильно говорит, — произносит уже остывшим голосом Рошта.

Выбирают комитет. Новака не избирают. Гасят фонарь, наступает густая темь, все трогаются. Выходят на дорогу. Далеко на вершине горы, на монастырской башне, светит ставший крошечным циферблат. Они двигаются туда молчаливо, хмуро. Шестьсот пар косарей, тысяча двести крестьян. «Армия… целая армия, — думает Новак. — Они — наши».

— Товарищ Рошта!

— Ну?

— Я завтра сговорюсь с рабочими, которые работают в монастыре, чтобы они и близко не подходили к молотилке, пока не выполнят ваш договор. Ни зубца не починим.

Лайош Рошта бросает взгляд на расплывающееся в темноте лицо.

— Руку!

И Новак чувствует, что этот недоверчивый человек несколько дружественнее трясет протянутую ему пятерню. За ними глухо гудит земля. Справа и слева стоят уставившиеся во тьму деревенские дома. Все спят.

Монастырские часы вырастают. Циферблат показывает половину третьего.