Господин Фицек

Новак был так счастлив, как будто он переживал медовый месяц. Он попал в главную мастерскую оружейного завода, стал мастером целой группы. Группа Вильгельма, группа Кендереши, группа Новака. Его группа делала казенную часть винтовки, в двадцать пять сантиметров длиной, толщиной с кукурузный початок, двести штук в день. Материал привозили на маленьких ручных тележках, после чего он попадал сначала под ружейные сверла и стонал там около тридцати минут, вертелся, пенился в эмульсии. Затем он попадал на более точные станки, где один снимал с боков, второй сгрызал необходимую часть с головы. Потом материал переходил на маленькие сверлильные станки, затем в нем нарезали резьбу. Его обрабатывали восемьдесят — девяносто станков, пока, наконец, к вечеру маленькие тележки не увозили двести готовых деталей в сборочный цех.

У Новака в мастерской стояла фанерная будка, где он писал сопроводительные бумаги; там же он по вечерам заполнял рабочие листки — кто сколько сделал. Днем он ходил от станка к станку, разговаривал, советовал, если где-нибудь не ладилось, помогал и, главное, так точил резцы и сверла, как никто в мастерской. Если Новак заточит большое сверло, то оно уже, наверно, будет работать весь день, а маленькие — те даже и три дня, пока не начнут дымить, — конечно, все это в том случае, если литейная давала не слишком твердую сталь.

— Скажите, товарищ Новак, — спрашивал его маленький плотный Бирда, — как вы затачиваете сверло? Я тоже хотел бы научиться. Ничего не поделаешь: квалифицированный рабочий до смерти должен учиться.

— Пойдемте, товарищ… Глядите! — говорил Новак серьезно, без всякой улыбки. — Во-первых, нельзя слишком низко снимать углы и делать сверло острым — от этого поверхность делается слишком маленькой и быстрее снашивается. Но сверло не должно быть и тупым, а то брать будет плохо. Угол должен быть такой, как он естественно напрашивается… Поняли?.. Будто родился таким. Если бы сверло родилось, то оно вылезло бы с таким углом… ну из земли. Посмотрите-ка, как красиво, верно? Не слишком остро и не слишком тупо. Так ему хочется. Только его понять надо… Ну, вот и готово! Рука должна чувствовать, чувствовать… опыт и внимание. Попробуйте, товарищ, отпустите его: как будто вы и не затачиваете, а оно само затачивается… С чувством. Главное, чтобы с чувством. Так, так… Ну вот, какое хорошее стало, как будто только что родилось. Красиво, верно?

Новак шел дальше.

— Масла мало, сверло сломается. Исправьте охладитель или почистите, пусть льется масло — сэкономите половину силы. Почему не были вчера на собрании?

— Ну, милок, ремень-то болтается, как сильнее возьмешь — соскочит. Шорника позови.

— Да зачем вы уговариваете меня?! Ведь я двадцать пять лет работаю. С закрытыми глазами скажу, где неверно. Ну…

— Ваши расценки поднять надо. В субботу я посмотрел ваш конверт и даже обомлел, — и речи быть не может о такой разнице. Вам неправильно определили основную ставку. Чего смотрели? Ну, словом, устроим. А в союз надо бы вступить! Что значит большой взнос? Теперь сможете заплатить. Да и вообще…

— Э-э-э, старина, с такой педалью работаете? Ведь ноги отсохнут… Где механик? Подождите, может, и у меня найдется запасная, сейчас поставлю…

— Вот это да! Как нож по маслу… Здорово! Верно? Сегодня в вашартерском ресторане собрание группы… Не забудьте — в восемь.

За месяц его так полюбили, что, если не видели хоть одно утро — он бывал в здании дирекции или ругался в литейной из-за скверной стали, — его уже искали: «Где Новак?» Но главное — все, даже самые гордые и упрямые, признавали, что дело он знает.

Оружейный завод стоял прямо у Дуная, на Шорокшарском проспекте. Когда-то его построили из красных кирпичей, но от копоти и огня он почернел и хмурыми, недружелюбными окнами смотрел на блестящую реку и на маленькие огороды на противоположном берегу.

Рабочих, приходящих на завод, встречал огромный двор. Направо от проходной будки стояло здание дирекции. Его каждый год штукатурили, но оно, будто принимая солнечные ванны, снова загорало от летающих в воздухе копоти и пыли. Напротив него заводская столовая — немытый дом, похожий на приземистого трубочиста. Изо рта его тянуло запахом капусты и жареного мяса.

Узкая железная дверь вела во внутренний двор, за дверью стояло двое сторожей, наблюдавших за входящими. Ровно в семь часов утра закрывались шкафчики с проволочной дверцей — туда вешали табели все, кто ниже мастера.

Налево, опять-таки через железную дверь, входили в оружейный цех. Этот цех был самым шумным на всем заводе. Шесть тысяч станков вертели детали, ворочали, строгали, сверлили, визжали так, что, слушая, надо было приближать ухо ко рту говорящего. В конце цеха огромные окна глядели на поля, раскинутые за заводом. Сквозь эти окна светило солнце.

Гудел, звенел огромный цех, и если чужой проходил мимо станков — чужим считался и тот, кто был в другой группе, — то все рабочие хором кричали:

— Осел! Осел!