Господин К. на воле

Козеф Й. не смог сдержать взрыв восторга перед старым охранником, который с такой точностью раскапывал их общую память.

— Ну да, ну да! — вскричал он.

— Я вас тогда стукнул как следует, — сказал Фабиус.

— По затылку, вы меня здорово стукнули по затылку.

— И дал в зубы, а?

— В зубы, да.

— О Господи! — вздохнул Фабиус.

Они долго смотрели друг на друга. На морщинистом лице охранника не читалось ничего, кроме стремительно наступающей старости, полной мелких забот. Козеф Й. был готов на радостях обнять Фабиуса за то, что он держал в памяти столько деталей.

— Вы меня ненавидите? — спросил Козеф Й.

— Нет, — отвечал Фабиус. — Я вас побаивался. Только и всего.

— Что? — вскричал Козеф Й. — Вы меня побаивались? Меня лично?

Фабиус признался, без следа какого бы то ни было смущения, что он, Козеф Й., всегда внушал ему страх. Впрочем, все заключенные внушали ему ужасный страх, всегда. Потому он и приноровился их бить. Из страха. Или чтобы его прогнать, страх. Франц Хосс, его начальник, тот был не такой чувствительный, без этих тонкостей. Он потому и не увлекался битьем, что не боялся. А его, Фабиуса, терроризировали лица заключенных, их движения, вообще их масса.

— Вы меня понимаете? — задыхаясь от желания объясниться, почти умоляюще сказал Фабиус. — Я был затерроризирован, годами я жил в страхе, изо дня в день я жил в страхе. Шутка сказать, я состарился в обстановке террора.

Козеф Й. не верил своим ушам. Впрочем, он так и сказал:

— Я вам не верю, господин Фабиус. Честью клянусь, не верю.

Охранник поднялся со стула и зашаркал туда и сюда перед лифтом.

— Мне было страшно, да, — пробормотал он.

Чем, в сущности, была его жизнь? Да и можно разве назвать это жизнью? Бок о бок с заключенными, почти что наравне с ними? Находиться рядом с ними, есть вместе с ними, караулить их и еще раз караулить, это кому хочешь станет невмоготу. А тут еще страх, не отпускающий ни на секунду страх, ужасный, непреоборимый страх… Бывали ночи, когда страх терзал его просто зверски, почти не удавалось уснуть, он икал, дрожал, дергался, его мучили кошмары, то ли во сне, то ли наяву. Ему чудилось, что все эти люди из камер — они не люди, а змеи, и все ползут на него. Да, он чувствовал, как они, а значит, и он, Козеф Й., стали текучими-ползучими и ухитрились пролезть под двери и через малюсенькие щели в стенах. И все ползут на него, на Фабиуса, чтобы напасть, чтобы сожрать, чтобы его больше не было. Годами он жил в этом страхе, годами переживал эти муки. И от них было не избавиться, от них нельзя было воспрять иначе как через битье. Да и битьем-mo он не многого добивался, потому что эти всплески, эта мгновенная разрядка аккумулировала в нем еще больший сгусток ужаса. Чем больше он бил, тем больше ложилось у него на совесть, пусть физически ему удавалось все-таки расслабиться и избавиться от этой жуткой дрожи. Потому что у него, у Фабиуса, была совесть. Да.

— Вы мне верите, господин Козеф, верите? — заклинал он со слезами на глазах, пуская слюни.

— Верю-верю, господин охранник, — отвечал Козеф Й.

Он испытывал облегчение каждый раз, когда бил. Тогда он получал передышку на полдня, а то и на целую ночь — снова владел собой, снова чувствовал себя человеком и даже в некотором роде добрым человеком, да… Вот ведь он, Козеф Й., не может быть, чтобы он не помнил такую, например, важную вещь: когда они шли на черную работу, в большинстве случаев их охранял не кто иной, как он, Фабиус. Так вот, он, Фабиус, никогда не тянул из заключенных жилы на черной работе. В этом отношении он, Фабиус, младший охранник, был самым мягким из охранников. Он никогда не раздувал дело, если кто-то отлынивал от работы или если норма не выполнялась. Он никогда никого не подгонял, никогда никого не бил за то, что работа не закончена. Случалось, позволял покурить или давал передохнуть подольше, чего не делал никакой другой охранник.

— Правда ведь, господин Козеф Й., правда? — умоляюще твердил Фабиус.

— Что правда, то правда, — сказал Козеф Й.

А битье, битье, которое он предписывал заключенным, оно ведь никого не убило! И не такое оно было, чтобы разрушить здоровье человека или вывести его на ощутимое время из трудового строя. Да, он признает, битье было очень болезненным, может, самым болезненным из тех, что предписывались, но болезненным только одномоментно. Козеф Й. помнит же и это, так ведь?

— Как не помнить! — подтвердил тот.

Так что никто не мог бы утверждать, что очень уж долго провалялся на больничной койке в результате нанесенных им, Фабиусом, побоев. Некоторые охранники проламывали черепа и грудные клетки, вырывали куски мяса. Разве он, Фабиус, когда-нибудь делал что-нибудь подобное?

— Нет, никогда, — подтвердил Козеф Й.