Господин К. на воле

И в самом деле, радушный толстячок распарывал и перешивал целые пуды одежды. Он перешивал пальто в куртки, куртки в безрукавки, менял подкладку, отхватывал манжеты у брюк, которые были с манжетами, и пришивал манжеты к брюкам, у которых манжет не было. Менял воротнички у рубашек, карманы у курток, пуговицы у пальто. Из двух-трех курток делал один макинтош, из макинтоша выкраивал брюки. Пересаживал с места на место все, что могло быть пересажено, упрощал там, где можно было упростить, и усложнял там, где можно было усложнить.

— Я вынуждаю их жить, — объяснял он. — Так я вынуждаю их жить.

Преображенная таким манером одежда возвращалась в подвалы, чтобы через две-три недели снова оказаться в ателье, где из нее снова выделывались разные финтифанты. Ни лоскутка сукна или подкладки не пропадало при всех этих перетасовках. Каждый клочок ждал своего часа в новом обороте материи, каждая пуговица становилась незаменимой в свой черед.

— Это единственный выход, — заключил радушный толстячок, после того как великодушно разъяснил Козефу Й. смысл своей работы.

— Хорошо, но сколько же можно? — спросил Козеф Й. недели через две своих ежедневных визитов в ателье.

— До последнего вздоха! — с гордостью ответил радушный толстячок. И, взяв Козефа Й. за лацканы, перехватил его взгляд. — Это моя борьба, — с нажимом добавил он. — Это моя борьба, понимаете?

— Да-да, — поспешно ответил Козеф Й.

Он понял одно: толстячок работает с таким разбросом, что ему не очень-то под силу закончить костюм для Козефа Й. Однако Козеф Й. не обижался. Ему уже нравилось приходить в ателье, где он чувствовал себя некоторым образом в убежище. Тут его всегда встречало приятное тепло, а радушный толстячок всегда был расположен поговорить. Сплошь и рядом он находил словечко, чтобы польстить Козефу Й., а тому в глубине души это доставляло удовольствие.

— Ах, какая у вас осанка! — восклицал толстячок, когда в очередной раз снимал с него мерки.

Или, заставляя его примерить пиджак еще без рукавов или пальто еще без подкладки, толстячок не уставал обходить вокруг Козефа Й. и изумляться:

— Какой представительный мужчина!

Козеф Й., частенько заявлял он, создан для того, чтобы носить цивильное платье, потому что у него есть то, чем наделены немногие, а именно, манера.

— Без манеры, — пояснял он, — хоть вообще не одевайся. Манера — это все. Манера и только манера.

«Вот краснобай», — думал Козеф Й., но давал манипулировать собой и дальше.

Радушный толстячок явно переживал прилив бодрости всякий раз, как он, Козеф Й., соглашался на примерку перешиваемых вещей, к такому выводу постепенно пришел Козеф Й. Но еще больше поразило его другое открытие: вся перешитая одежда подходила ему на диво, то есть была перешита по его меркам. Так получилось, что за две недели он стал виртуальным обладателем внушительного ряда пальто, макинтошей, пиджаков, брюк, жилеток, рубашек и разных мелочей. Все вещи, однако, незамедлительно отправлялись на склад, посидев с минуту как влитые на Козефе Й.

Толстячок работал лихорадочно от зари до заката. И, по всей видимости, присутствие Козефа Й. его вдохновляло. Когда Козеф Й. пропустил одно утро и не явился в мастерскую, произошла маленькая трагедия. Толстячок ждал, сколько мог, а потом не выдержал и пошел на поиски Козефа Й. Он обнаружил его на кухне, где тот пытался успокоить плачущую Розетту починкой посудомоечной машины. Все детали машины были разложены на полу, и Козеф Й. как раз задумался, сумеет ли он вообще смонтировать из них целое.

Толстячок тихо подошел к Козефу Й. и положил руку ему на плечо — на большее он не осмелился.

— Вы меня забыли, — шепотом сказал он, роняя мелкие слезинки.

16

Дни проходили крайне быстро. Козеф Й. по-прежнему ел на кухне и спал в клетке лифта. По утрам он навещал толстячка на одежном складе, а после обеда помогал Розетте мыть посуду. Оставалось сколько-то времени, чтобы пройтись. Малые ворота он больше никогда не заставал открытыми, но и желания выйти за стены тюрьмы у него не было.

Козефу Й. казалось, что прежняя жизнь была не в пример активнее и разнообразнее. Он и сейчас жаловался не на скуку, а только на какую-то заторможенность.

Если что и выводило его из дремоты ежедневной рутины, так это открытие, изнутри, необъятных размеров тюрьмы. Еще с тех пор как он заблудился и обходил тюрьму по внешней стороне, он заподозрил, что в последние годы тюрьма чудовищно разрослась. Теперь, когда он мог без ограничений гулять абсолютно везде, он утвердился в этом своем первом впечатлении.