Господин Пруст

Как рассказывал мне сам г-н Пруст, Жак Бизе рекомендовал ему трех или четырех шоферов, и хотя в Кабуре он чаще ездил с Агостинелли, но благодаря своей проницательности почти сразу приметил Одилона. Как-то г-н Пруст спросил у него, что он делает после возвращения с юга и Нормандского побережья.

—     Работаю шофером в Париже.

—     А не согласитесь ли вы подвозить и меня?

—     С удовольствием.

Одилон дал ему телефон своей сестры, на углу улиц Фейдо и Монмартр. Так оно и началось, а вскоре их отношения стали по-настоящему доверительными и прервались только на время войны, но и то после мобилизации Одилона г-н Пруст взял себе в шоферы его старшего брата Эдмона, который был немного глуховат.

В том, что связано с Одилоном, г-на Пруста более всего трогали обстоятельства смерти его матери, когда он еще ходил в школу. Однажды вместе с ней он возвращался домой, и у него на куртке была оторвана пуговица; она сказала ему: «Положи ее в кухне, я потом пришью, сейчас у меня что-то побаливает сердце». Утром он взял куртку с пришитой пуговицей, но в доме была какая-то необычная тишина. Он по­думал, что матери надо выспаться, и стал собираться в школу, стараясь не шуметь. Потом ему пришло в голову, что она будет беспокоиться, если он уйдет, так и не сказав ни слова. Но она была уже остывшая на постели... Г-н Пруст всегда очень волновался, рассказывая об этом; он каждый раз вспоминал и о своей матери.

Когда кончилась война и Одилон нашел меня на бульваре Османн, то, не задумываясь, согласился поселиться там. Мы никогда не говорили о том, сколько мы здесь пробудем, и он уже не вспоминал о своем желании завести собственное дело. Теперь ему хотелось только сменить машину, да и то скорее из-за тщеславия ради г-на Пруста.

Стоит упомянуть, что в первые годы шоферам, как и кучерам, приходилось сидеть снаружи при любой погоде — под дождем, на солнцепеке и морозе. Со временем, когда машины сделались более комфортабельными, муж стал немного стес­няться своего старого «Рено». Наконец, он сказал г-ну Прусту о своем намерении приобрести новую машину, более подходящую для того, чтобы останавливаться у отеля «Риц» или роскошных особняков.

—     Нет, нет, Одилон, — ответил ему г-н Пруст. — Зачем это вам менять свою старую машину? Мне очень нравится ваше такси, оно такое удобное, и я уже давно привык к нему. Мне вовсе не нужно обращать на себя внимание.

Муж и не настаивал — он слишком любил г-на Пруста, чтобы огорчать его. И только уже в самом конце, когда старый «Рено» сделался такой древностью, что в нем-то г-н Пруст и привлекал внимание, Одилон решил все-таки приобрести как неожиданный сюрприз новую машину и заранее ничего не говорил даже мне. Но г-н Пруст не дожил до этого, а муж так и не попользовался своим новым прекрасным автомобилем. Мы еще не съехали с квартиры г-на Пруста, когда муж продал его с убытком для себя. Помню, что заплатил не то двадцать две, не то двадцать четыре тысячи, а уступил всего за восемнадцать, даже не задумываясь:

—     Теперь, после него, — сказал он, — дело кончено. Ведь только он помогал мне терпеть других клиентов.

X ВАША МАТЬ УМЕРЛА

Именно эти военные ночи с 1914-го до 1918-го помогли нашему сближению в те вечера, если только можно назвать вечерами время далеко за полночь.

Сначала г-н Пруст говорил немного, потому что я, как полагается, находилась на испытании; он же, по свойственной ему наблюдательности, хотел разузнать про человека буквально все.

Именно тогда он стал меня расспрашивать обо мне самой и нашем семействе, но больше всего это касалось детских лет:

—     Ведь именно тогда все закладывается, и рай, и ад.

Как-то раз, рассказывая ему свои истории, я спросила:

—     Сударь, я никак не пойму, зачем вам все это. Ведь очень скучно слушать о моем детстве и о нашей деревне.

—     Совсем нет, Селеста, и признаюсь вам: я хочу написать о вас целую книгу. Но не вздумайте только возгордиться.

—     Да чем же мне гордиться, сударь? Вы, что, смеетесь надо мной?

—     Нет, нисколько; и здесь нет ничего обидного. Ведь если я пишу книгу, из нее можно многое узнать. И то, что присуще вам, это ведь не только ваше. А самое главное — откуда оно берется? У вас прекрасная душа, но кому вы ею обязаны? Отцу, матери, бабушке или еще дальше? Вот это мне и хотелось бы знать.

Он буквально завораживал меня своей манерой слушать, подперев рукой щеку, и этими глазами, то мягкими, то блестящими, но всегда полными внимания, как будто уже записывал то, что говорилось. И я говорила, говорила...

Прежде всего он хотел буквально вытянуть из меня все черты характера и образа жизни. Я должна была ему рассказывать все четыреста случаев из моего детства: как я лазала по деревьям (каким именно?); как зимой, вместо того чтобы идти завтракать, мы катались по льду в своих деревянных галошах, чуть ли не ломая себе руки и ноги; про мои три передника (вместо одного у сестры), которыми я ухитрялась везде зацепляться. Он приходил в восторг:

—     Селеста, вам надо было родиться мальчишкой!