Господин Пруст

И правда, моя мать была бесконечно справедлива, мудра и терпелива. Глубокая вера помогала ей со смирением переносить все беды. В ее семье было четверо детей: три дочери и сын, все они умерли, кроме нее. Мать говорила ей: «Дочь моя, дай тебе Господь не увидеть уход твоих детей». И вот двое моих братьев тоже ушли, не считая не выжившего младенца. Но от этого ее доброта и сострадание к другим только возрастали. Наше семейство все-таки пережило все несчастья и оправилось. В школе нам с сестрой Мари говорили: «Там, на вашей мельнице, все есть, не как у нас». И на самом деле, были такие семьи с четырьмя или пятью детьми, которые прямо-таки голодали и в своих жалких домишках жили без света и тепла. Часто мать отправляла меня с корзиной сыра и хлеба, сказав: «Если тебя спросят по дороге, ничего не говори. Твое дело прийти, отдать и вернуться домой». Это происходило всегда в сумерки, чтобы никто не увидел унизительной для людей милостыни. Так же она про­давала и кур, которых мы держали чуть ли не целую сотню. Отец жаловался: «Не понимаю, ты отдаешь за восемнадцать су, а они везде стоят два с половиной или три франка!»

У нас было много фруктов, мать звала женщин собирать их, потом сажала за общий стол, где бывало по двенадцать, а то и по пятнадцать человек. Вечером эти женщины шли домой с полными корзинами.

Она была абсолютно не способна на какую-либо нечестность или ложь и говорила нам: «Если кто-нибудь сделал дурно или оступился, то, признавшись, уже может считать себя прощенным».

Посмотрев на наши фотографии, г-н Пруст находил, что по внешности я очень на нее похожа. И добавлял:

—     Но и нрав у вас такой же, то же простодушие, которое, несомненно, идет от нее. Я вижу, и со мной, и с вашим мужем вы не умеете притворяться.

—     Сударь, потому что вы для меня как мать.

Этим я хотела сказать: то же внимание, та же теплота и доброта.

К одиннадцати годам я уже вполне развилась — совсем выросла, но была очень анемична, и матушка боялась, как бы у меня не началась чахотка.

—     Ах, дорогая Селеста, она, должно быть, так волновалась за вас! Как и моя матушка за меня...

Я рассказывала ему, что в четырнадцать-пятнадцать лет совсем переменилась, и тогда пропали мои мальчишеские замашки. Мне не хотелось никуда ходить, а когда моя старшая сестра Мари шла на прогулку, я оставалась дома вязать и заниматься делами. И даже замужем, в Париже, мне больше всего хотелось быть у себя. Он смотрел на меня со своей теплой обволакивающей улыбкой:

К счастью, ваш характер не переменился. Как и ваша матушка, вы созданы для преданности, и даже не ощущаете этого. Иначе вас бы здесь и не было.

В довершение всех несчастий моей матери в сентябре 1913 года умер отец. Он уже четыре года был парализован и не мог передвигаться без посторонней помощи. Если кто-нибудь из нас брал его за руку, он требовал: «Пусть придет мать». Они очень любили друг друга. Когда он умер, я была уже замужем, но сразу же приехала. Видя, как устала матушка, я предложила ей:

—     Мама, когда вы придете в себя, вам надо приехать на несколько дней в Париж, отдохнуть.

—     Нет, доченька, с отцом умерла половина меня, а другая должна оставаться здесь. Я никогда не поеду в Париж. Главное, увидимся ли мы теперь?

Г-н Пруст со слезами на глазах слушал мой рассказ о том, как я простилась с ней. От нашего огороженного имения брат отвез меня на лошадях к станции за пять километров. Матушка  смотрела  мне  вслед,  пока  я  совсем  не  скрылась  из   вида.

А в один прекрасный день 1915 года вдруг стучат в дверь черного хода на бульваре Османн. Я открываю и вижу одну из сестер мужа, которая говорит мне:

—     Селеста, пришла телеграмма от твоего брата. Тебе нужно поехать туда, твоя мать очень больна.

—     Как же это так? Я еще два дня назад получила письмо от Мари, где она пишет, что матушка чувствует себя очень хорошо.

Но она настаивала, и я пошла к г-ну Прусту.

Он сказал:

—     Откуда же она узнала?

—     Из телеграммы.

—     А вы видели эту телеграмму?

—     Нет.

—     Принесите ее. Сама я даже боялась читать телеграмму. Как сейчас, помню г-на Пруста, бледного, с голубым листком на одеяле.

—     Бедная Селеста, ваша мать умерла. Здесь написано: «Осторожно предупредите Селесту, подробности письмом»,

Он тихо заплакал вместе со мной. Потом велел сразу же ехать:

—     Дорогая Селеста, я понимаю вашу боль, ведь у меня это уже было. Но вы должны повидаться с матерью, даже умершей. Хотя это очень тяжело.

—     Сударь, но я не хочу оставлять вас совсем одного.

—     Ничего, все как-нибудь устроится, не думайте об этом и поезжайте.

И он поцеловал меня.

Но мы все-таки сделали так, что одна из сестер мужа приходила к нему вовремя моего отсутствия.

Шла война, и средства передвижения были затруднены; в ожидании поезда мне пришлось ночевать в Сен-Флуре. Я выехала торопясь, даже не переоделась для дороги. Мои городские туфли увязали в снегу. А в Оксилаке брат и сестра решили, что я не приеду, и матушку уже похоронили (она скоропостижно умерла от кровоизлияния).  Я так и не увидела ее, как хотел г-н Пруст.