Господин Великий Новгород. Державный Плотник

Сначала заняты были монастыри, расположенные с Софийской стороны, – Аркаж, Юрьев, Пантелеймонов и Мостищенский вплоть до реки Пидьбы, где находилась рубленая изба нашего старого знакомца – «пидблянина», недруга Гюряты-богатыря.

Потом москвичи заняли Лисичью Горку, Городище, Волотово, Сковородку, Ковалев, Деревяницу и, наконец, Перынь и Хутынь.

Вечевой звонарь не сходил с колокольни и все наблюдал за движениями неприятеля.

– Вон, аспиды, и Городище опоганили, и Перынь и Хутынь, поди, конским калом позаметывали, – бормотал он, по целым часам глядя на движение в московском стане.

Иногда старик, как бы забывая все окружающее, грозил кому-то кулаком по направлению к московскому стану:

– У-у, мукобряне[77]! Всю новогороцку муку пожрали!

Приближались рождественские праздники. Смутно было в Новгороде перед этими последними праздниками. Зато особенное оживление проявляли москвичи. С обеих сторон готовились к последнему, решительному бою, и Москва дорого бы поплатилась, если б она решилась напасть теперь на это гудевшее отчаянной решимостью гнездо шмелей.

Но московский князь был хитер: он знал, что лучше истомить их истомой, изволочить до отчаянья московской волокитой, взять измором… И он морил их, сидя в своем стане да разъезжая на богомолье по занятым его ратями монастырям.

– Чево мукобряне развозились, словно мыши в соломе? – ворчал звонарь, заметив одним утром особенное движение у москвичей.

По льду, по Волхову, ехала целая вереница саней, высились на конях вершники. Шествие, казалось, направлялось к Хутынскому монастырю.

– Али Хутынь поганить поплелись, мукобряне? – Старик заметил, что и ворон туда же полетел, и на него тоже поворчал: – Совсем перемосковился.

Великий князь действительно ехал на богомолье в Хутынский монастырь… Шествие обставлено было всеми признаками величия. Князя сопровождала толпа бояр и дружина латников, а в числе приближенных находился и Степан Бородатый, особенно заполонивший Иоанново сердце мудрыми изречениями из Писания, которые он ловко умел подтасовывать под московское мировоззрение.

В монастыре великого князя встретил игумен Нафанаил с братиею. Иван Васильевич прямо из саней направился к церкви, опираясь на массивный жезл свой, украшенный самоцветными камнями и с рукоятью наподобие жезла Ааронова[78].

Всходя на паперть, он заметил сидящую на одной из ступенек крыльца девушку, которая грустно глядела куда-то в сторону, ни на кого не обращая внимания. Ни приближение великокняжеского поезда, ни топот лошадей, ни самое шествие к паперти князя со свитою и монастырскою братиею – ничто не вывело ее из созерцательного состояния. Она была одета хорошо, даже богато, а миловидное личико приковало к себе общее внимание. Великому князю показалось даже, что это личико ему знакомо, что он видел его где-то, любовался им… Особенно эти задумчиво созерцающие что-то светлые, невинные глаза…

Иван Васильевич невольно остановился.

– Кто сия девица? – тихо спросил он игумена.

– Се агнец, стригущему его безгласен, – был уклончивый ответ.

– Юродивая Христа ради?

– Ни, господине княже… Господь взял у нее разум.

– А каково она роду, отче?

– Болярсково, господине княже.

– И я так гадал в уме своем… Думается мне, я ее допреж сего видел.

– Не токмо видел, но и на руках своих пестовал, господине княже.

Бесстрастное лицо Ивана Васильевича выразило изумление.

– Пестовал?.. Кто же она?

– Григоровичева дщерь, Остромира.

– Остромирушка! – невольно вырвалось восклицание из уст, редко выражавших удивление, а еще реже говоривших то, что чувствовалось.

Он знал Остромиру еще девочкой. Наезжая иногда в Новгород, как в свою отчину, и гостя то у Марфы-посадницы, то у Григоровичей, он любил ласкать эту хорошенькую девочку и часто брал ее к себе на колени, а она, играя его бородой, часто смешила своими вопросами: «Отчего тебя зовут великим, а батю не зовут, – а батя выше тебя» или: «Отчего у тебя глаза такие, как на образе»… Теперь он узнал ее и подошел к ней.

– Остромирушка! – окликнул он ее.

Девушка как бы опомнилась, поднялась со ступеньки и поглядела своими прекрасными глазами на великого князя.

– И у тебя лица нет, – грустно сказала она, – и тебе нечем Христа целовать… Одни глаза… глаза как на образе – не смеются…

Князь изумленно глянул на Нафанаила:

– Что говорит она?

– Ей видится, господине княже, что у тебя лица нет.

По лицу великого князя прошла тень какого-то суеверного страха. Он перекрестился…

– Господи, спаси… Лица нету…

– Отжени от себя сомнение, господине княже, – успокаивал его старец. – На сем помутился ее разум… Памятуешь, господине княже, коростынскую битву?

– Помню… Что ж из сего?

– В той битве, господине княже, твои ратные люди урезали великое множество носов и губ у новгородских полоняников. А у Остромиры был жених – и у него бысть урезано лице. Как увидала она безобразие лица жениха своего – с той поры и кажется ей, якобы люди стали без лица… На сем она и помешалась…