Господин Великий Новгород (сборник)

Савелий пустился в россказни о тереме, утверждая, что он более чем ровесник Москвы, что прадеду великого князя, Юрию Владимировичу Долгорукому подарил его на зубок задуманному им городу какой-то пустынник-чародей, похороненный особо от православных на Красном холме, в конце Алексеевского леса, возле ярославской дороги, что кости его будто и до сих пор так бьются о гроб и пляшут в могиле, что земля летит от нее вверх глыбами, что этот весь изрытый холм по ночам превращается в страшную разгоревшуюся рожу, у которой вместо волос вьются огненные змеиные хвосты, а вместо глаз высовываются жала и кивают проходящим, что пламя его видно издалека, и оттого он прозван "Красным". Великий князь подарил этот терем боярину Савелия за верную службу, вскоре после похода под Казань, и что с тех пор стал тут жить боярин с семейством до самой опалы великокняжеской.

Савелий проговорил бы до утра, если бы его не прервал Захарий.

- Уйми ты жернов свой, - крикнул он на него, - сказка твоя слишком тощая закуска для меня... Эй, вы, подите обшарьте-ка тороки у моего седла, там, я заприметил, мотались давеча калачи...

- Да они, боярин, все размокли от дождя, - отвечал один из холопов.

- В самом деле, хорошо бы закусить чем-нибудь, - заметил Назарий.

- Скудна наша трапеза, боярин, а если тебе угодно, то бьем челом всем, что сыщется, - произнес Савелий. - Эй, жена, все, что есть в печи, на стол мечи!

- Что там разбирать, люба али не люба, все благословение Господне, отвечал Назарий. - Что до меня, я человек привычный ко всему, рос не на печке, не был кутан хлопком под материным шуком, а все почти в поле; одевался не полостями меховыми, а железной скорлупой и питался зачастую чем ни попало.

Агафья тем временем всунула руки и голову в печь, вытащила из нее горшок с ячменной кашицей, приправленной чесноком и свиным салом. Савелий достал с полки ковригу ржаного хлеба, толокно, и все это они поставили с поклоном перед своими гостями.

Савелий нацедил ендову квасу, подал его вместе с деревянной узорной резьбы солонкой гостям и пожелал им на здоровье откушать его хлеба-соли.

Назарий, усердно помолясь Богу, сел за стол, отломил себе добрую краюху хлеба и, зачерпнув широкой ложкой кашицы, стал аппетитно уплетать далеко не изысканные яства.

Захарий сперва морщился и делал себе под нос замечания, что на хлебе не менее плесени, чем на лице хозяйки морщин, что он жесток так, что ему не по зубам, но видя, что аппетит его товарища грозит опустошить весь горшок кашицы, начал быстро наверстывать потерянное время.

Когда оба проголодавшиеся гостя насытились, Захарий даже самодовольно разгладил рукой свое увесистое брюхо и почти дружески спросил Савелия:

- Скажи-ка нам, Тихоныч, - мы люди заезжие, - нет ли в Москве чего новенького? Порадуй нас какой-нибудь весточкой.

XVII. Рассказ Савелия

- И, боярин, откуда нам, набраться новостей, - отвечал Савелий, живем мы в глуши, птица на хвосте не принесет ничего. Иной раз хоть и залетит к нам заносная весточка, да Бог весть, кому придет она по нраву, другой поперхнется ею, да и мне не уйти. Вот вы, бояре, кто вас разгадает, какого удела, не московские, так сами, чай, знаете, своя рука только к себе тянет.

- Хотя мы не московитяне, не земляки твои, однако, такие же русские, - сказал Назарий, - такие же православные христиане, ходим с вами под одним небом, поклоняемся одному Богу, греемся почти одной кровью и баюкает нас одна мать - Русь святая.

- Да отец-то не один, - продолжал Савелий. - Мы чтим и челом бьем своему князю, на кого он, на того и мы, за кого он, за того и мы, а вы, чай, чувствуете своего.

- Мы, - гордо воскликнул Назарий, - все мы одно тело! Душа наша...

Он остановился, так как Захарий толкнул его ногой и добавил живо:

- Что-то будет...

- А бывала ли ваша милость в Москве? - нарушил Савелий вопросом наступившее было молчание.

- Я был, но давно уже, - отвечал Захарий, - когда еще в Москве замирала жизнь и души во всех дремали. Помнишь ли, когда истекала седьмая тысяча лет от сотворения мира, что по греческим писаниям означало приближение конца света?