Госпожа Бовари

В два часа она побежала к Леону и постучалась в его дверь. Ей не отперли. Наконец подошел он сам.

— Зачем ты приехала?

— Я тебе помешала?

— Нет… но…

Он признался, что хозяин не любит, чтобы к жильцам ходили «женщины».

— Мне нужно с тобою поговорить, — отвечала она.

Тогда он достал ключ. Она остановила его:

— Нет, пойдем туда, к нам.

Они отправились в свой номер в «Булонской гостинице».

Едва войдя в комнату, она выпила полный стакан воды. Она была очень бледна. Проговорила:

— Леон, ты должен оказать мне услугу, — и, крепко пожимая обе его руки, прибавила: — Послушай, мне нужно восемь тысяч франков.

— Да ты с ума сошла!

— Нет еще. — И, рассказав ему тут же про опись, она излила перед ним свое горе: Шарль ничего не знает, свекровь ее ненавидит, старик Руо ничем не может помочь; но он, Леон, должен сейчас же броситься на поиски и добыть ей необходимую сумму…

— Но подумай, откуда же я…

— Как подло ты струсил! — воскликнула она.

Тогда он сказал глупо:

— Ты преувеличиваешь беду. Может быть, тысячи экю будет довольно, чтобы утихомирить этого черта.

Тем настоятельнее необходимость как-нибудь действовать; немыслимо, чтобы нельзя было достать трех тысяч франков. Леон может подписать за нее долговое обязательство.

— Ступай! Попытайся! Это необходимо! Беги!.. Милый, постарайся же, постарайся! Я так буду любить тебя!

Он ушел, вернулся через час и торжественно сказал:

— Я был у трех лиц… и все безуспешно…

Они сидели друг против друга, по обе стороны камина, недвижные, не произнося ни слова. Эмма пожимала плечами и постукивала о пол ногою. Он расслышал, как она прошептала:

— Будь я на твоем месте, я знала бы, где достать денег!

— Где же?

— У тебя в конторе! — И она взглянула ему прямо в лицо.

Адская решимость горела в ее глазах, веки щурились сладострастно, с выражением отваги и ободрения; молодой человек чувствовал, что слабеет перед немою волею этой женщины, толкавшей его на преступление. Тогда он испугался и, чтобы избегнуть всякого разъяснения, ударил себя по лбу со словами:

— Морель должен приехать сегодня вечером! Надеюсь, он мне не откажет (Морель был его приятель, сын богатого негоцианта), — тогда я привезу деньги завтра.

Эмма отнюдь не обнаружила той радости, какую он ожидал увидеть на ее лице, утешая ее новою надеждой. Или она подозревает ложь? Он продолжал, краснея:

— Впрочем, если к трем часам я не буду, не жди меня дольше, моя радость! Нужно уходить, прости. До свидания!

Он сжал ее руку, но ее рука была безжизненна. У Эммы не было сил ни на какое чувство.

Пробило четыре часа; она встала, чтобы ехать в Ионвиль, повинуясь привычке, как автомат. На дворе было ясно, стоял светлый и свежий мартовский день, когда солнце весело светит и небо бело. Руанцы, расфранченные для воскресенья, гуляли с довольным видом. Она дошла до площади перед собором. Народ выходил от вечерни; толпа текла из трех порталов, словно река из-под трех пролетов моста, а посредине, незыблемый как скала, стоял швейцар.

Ей вспомнился день, когда, полная тревоги и надежд, она вступила под эти готические своды, даль которых казалась ей менее глубокою, нежели ее любовь; и она все шла вперед, плача под вуалью, оторопев и пошатываясь, близкая к обмороку.

— Берегись! — крикнул чей-то голос из распахнувшихся ворот.

Она остановилась, чтобы пропустить вороную лошадь, нетерпеливо рвавшуюся в оглоблях английского шарабана, которым правил джентльмен в собольих мехах. Кто он? Его лицо ей знакомо… Экипаж промчался и скрылся из виду.

Да ведь это он, виконт! Она обернулась, на улице уже никого не было. Она была так подавлена, так удручена печалью, что прислонилась к стене, боясь упасть.

Потом ей пришло в голову, что она ошиблась. Ведь она перестала понимать что-либо. Все в ней самой и вне ее изменяло ей, ускользало. Она чувствовала, что гибнет, что катится по воле случая в какую-то пропасть, и, придя в гостиницу «Красный Крест», почти с радостью увидела добряка Гомэ, наблюдавшего, как грузят на «Ласточку» огромную корзину с аптекарскими товарами; в руке он держал завязанные в шелковый платок шесть руанских хлебцев для супруги.

Госпожа Гомэ очень любила эти маленькие тяжелые хлебцы в виде чалмы; их едят постом с соленым маслом: последние остатки готической пищи, восходящие, быть может, к поре крестовых походов; дюжие норманны поедали их в былые времена, воображая, что на столе, освещенном желтыми факелами, между жбанами с пряным вином и гигантскими окороками торчат перед ними и сарацинские головы в чалмах, предназначенные также для пожрания. Жена аптекаря уничтожала их, подобно норманнам, геройски, невзирая на плохое вооружение своих челюстей; поэтому всякий раз, когда Гомэ уезжал в город, он не упускал случая привезти ей эти хлебцы, которые покупал у лучшего булочника на улице Кровопролития.

— Рад вас видеть! — сказал он Эмме, подавая руку и помогая ей войти в дилижанс.

Потом он повесил хлебцы в сетку дилижанса и сел с непокрытой головой, скрестив руки, в задумчивой и наполеоновской позе.

Когда же после спуска с горы появился, по обыкновению, слепой, он воскликнул: