Госпожа Бовари

Она пересыпала рассказ обвинениями против Лере, на которые нотариус время от времени отзывался каким-нибудь незначительным словом. Кушая котлету и прихлебывая чай, он уткнул подбородок в свой небесного цвета галстук, заколотый двумя бриллиантовыми булавками, скрепленными тонкою золотою цепочкою, и улыбался странною улыбкою, слащавою и двусмысленною.

Но, заметив, что она промочила башмаки, он проговорил:

— Сядьте же, пожалуйста, ближе к печке… поставьте ваши ножки выше… на фаянс.

Она боялась испачкать его. Нотариус галантно заметил:

— Красивое никогда ничего не портит.

Она старалась его растрогать и, растрогавшись сама, поведала ему о скудости своих средств, о своих лишениях и нуждах. Он все это понимает: еще бы, изящная женщина! И, не переставая есть, повернулся к ней всем телом, так что коленом касался ее ботинка, подошва которого, дымясь, коробилась у печки.

Но когда она попросила у него тысячу экю, он поджал губы и сказал, что весьма сожалеет о том, что в свое время она не доверила ему управления ее состоянием, так как нашлось бы немало способов, удобных и для дамы, выгодно поместить свои деньги. Можно было почти без риска отважиться на великолепные спекуляции с торфяными болотами Грумениля или с земельными участками в Гавре; и он предоставлял ей казниться при мысли о фантастических барышах, какие она могла бы выручить.

— Как случилось, что вы не обратились ко мне? — спросил он.

— Не знаю, — ответила она.

— Почему? А?.. Боялись меня? А ведь жаловаться-то следовало бы мне! Мы с вами едва знакомы! Между тем я вам истинно предан, надеюсь, вы в этом теперь не сомневаетесь?

Он потянулся к ней, взял ее руку, жадно поцеловал ее и оставил у себя на колене, перебирая осторожно ее пальцы, нашептывая ей нежности.

Приторный голос нотариуса журчал, как ручей; в его глазах, поблескивающих из-под очков, загорались искры, а рука уходила все глубже в рукав Эммы, охватывая ее локоть. Она чувствовала у своей щеки его прерывистое дыхание. Близость этого человека была ей невыносимо тягостна. Она вдруг вскочила и сказала:

— Итак, сударь, я жду.

— Чего? — спросил нотариус, внезапно побледнев.

— Этих денег.

— Но… — Уступая слишком сильному желанию, вдруг его охватившему, он сказал; — Ну да, хорошо!.. — и на коленях потянулся к ней, забыв про свой халат. — Умоляю вас, останьтесь! Я вас люблю! — И он охватил ее талию.

Вмиг волна густого румянца залила лицо госпожи Бовари. Она отшатнулась грозно и крикнула:

— Вы бесстыдно пользуетесь моей бедой, милостивый государь! Меня можно жалеть, но нельзя купить! — И ушла.

Нотариус, оцепенев от изумления, принялся разглядывать свои красивые вышитые туфли. То был любовный подарок. Вид их под конец его утешил. К тому же он рассудил, что такая связь могла бы завлечь его слишком далеко.

«Каков негодяй! Скотина!.. Какая гнусность!» — говорила она себе, спеша нервным шагом под навесом придорожных осин. Досада на неудачу еще усиливала гнев оскорбленного целомудрия; ей казалось, что Провидение упорно преследует ее, и, проникаясь гордостью, она никогда еще так не уважала себя и не презирала так людей. Что-то воинственное поднималось в ней. Ей хотелось бить мужчин, плевать им в лицо, рвать их на куски. Она все шла быстрым шагом, бледная, дрожащая, взбешенная, пытливо вглядываясь заплаканными глазами в пустынный горизонт и словно услаждаясь душившей ее ненавистью.

Завидя свой дом, она оцепенела. Не могла ступить шагу. А войти было нужно. Куда деваться?

Фелисите поджидала ее у двери.

— Ну что?

— Нет! — сказала Эмма.

С четверть часа обе женщины перебирали всех лиц в Ионвиле, которые бы могли прийти на помощь. Но всякий раз как Фелисите называла кого-нибудь, Эмма возражала:

— Разве это возможно? Они не дадут.

— А барин-то сейчас вернется!

— Знаю… Ступай.

Она все испробовала. Теперь уже нечего было делать. Когда явится Шарль, она должна будет сказать ему: «Уходи. Этот ковер, по которому ты ступаешь, уже не наш. В твоем доме у тебя нет больше ни стула, ни булавки, ни соломинки, и это я тебя разорила, бедняга!»

Он зарыдает, будет долго плакать, потом привыкнет к мысли о случившемся и простит ее.

— Да, — шептала она, скрежеща зубами, — он меня простит, он, которому я за миллион не простила бы, что с ним встретилась… Нет, нет!

Мысль о превосходстве Бовари над нею приводила ее в ярость! Но ведь признается ли она ему во всем или не признается, он все равно тотчас, вскоре, завтра узнает о катастрофе; итак, надобно ждать этой ужасной сцены и перенести всю тяжесть его великодушия. Ей захотелось еще раз сходить к Лере: но к чему? Писать отцу — поздно. И быть может, она уже раскаивалась, что не уступила нотариусу, — когда вдруг заслышала топот копыт по аллее. То был он, он отпирал калитку и был бледнее, чем штукатурка стены. Бросившись с лестницы, она стремглав побежала по площади, и жена мэра, разговаривавшая у церкви с Лестибудуа, видела, как Эмма вошла к сборщику податей.