Госпожа Бовари

«А, — подумал Родольф, побледнев, как скатерть, — так вот зачем она пришла!»

Потом он сказал спокойно:

— У меня этих денег нет, дорогая госпожа Бовари!

Он не лгал. Если бы у него эти деньги были, он бы дал их, без сомнения, как ни неприятно принуждать себя к такому великодушию. Изо всех бурь, которые обрушиваются на любовь, просьба денег — самая охлаждающая и разрушительная.

Она смотрела на него несколько минут.

— У тебя их нет! — И повторила несколько раз: — У тебя их нет!.. Я не должна была унижаться до этого последнего позора. Ты никогда не любил меня! Ты не лучше других.

Она выдавала и губила себя.

Родольф прервал ее, уверяя, что сам он сейчас «в стесненном положении».

— Ах, как мне тебя жаль! — сказала Эмма. — Да, очень жаль!.. — И, устремив взгляд на карабин с дамасской насечкой, красовавшийся на стене среди другого оружия, воскликнула: — Но когда человек так беден, то он не оправляет в серебро своих ружей! Не покупает каминных часов с инкрустацией из черепахи! — продолжала она, указывая на часы Буль. — Ни хлыстов с вызолоченными свистками, — она дотронулась до них, — ни брелоков на часовую цепочку! О, у него все есть, все есть! Не исключая даже графинчика с ликером в спальне; ты себя любишь, живешь в довольстве, у тебя есть замок, фермы, леса, ты охотишься с борзыми, ездишь в Париж… Да взять бы хоть это, — вскричала она, хватая с камина его запонки, — взять малейшую из этих безделушек! За них можно выручить деньги!.. О, мне они не нужны, оставь их у себя! — И она отшвырнула запонки, золотая цепочка которых порвалась, ударившись об стену. — А я все отдала бы тебе, все бы продала, стала бы сама работать, собирала бы по дорогам милостыню за одну твою улыбку, за один твой взгляд, за то, чтоб услышать от тебя «благодарю»! А ты сидишь себе передо мною спокойно в кресле, как будто не причинил мне уже достаточно страданий! Без тебя, знаешь ли ты это, я могла бы прожить счастливо! Не твоя ли прихоть была за мной волочиться? Что это было? Пари? Но ты говорил, что любишь меня… Да сейчас, только что…

Ах, лучше бы ты меня выгнал! У меня руки не остыли еще от твоих поцелуев, и вот на ковре место, где ты на коленях клялся мне в вечной любви. Ты заставил меня поверить в нее: два года ты манил меня дивной, сладкой мечтой. Скажи, наши планы путешествия — ты их забыл!.. О, твое письмо, твое письмо! Оно растерзало мне душу!.. А теперь, когда я пришла к нему, богатому, счастливому, свободному, просить помощи, в которой не отказал бы первый встречный, когда я умоляю его и приношу ему вновь всю мою нежность, — он меня отталкивает, потому что это обойдется ему в три тысячи франков!

— У меня их нет! — ответил Родольф с тем совершенным спокойствием, которым, как шитом, обороняется глубоко затаившийся гнев.

Она ушла. Стены тряслись, потолок давил ее. Опять проходила она по длинной аллее, спотыкалась о кучи сухих листьев, развеваемых ветром. Добралась до рва у решетки парка, переломала себе ногти о замок — так торопилась отомкнуть калитку. Прошла сотню шагов дальше, остановилась, запыхавшись, чуть не падая. И, обернувшись, еще раз взглянула на безучастный замок с его парком, садами, тремя дворами и всеми окнами фасада.

Она замерла в каком-то оцепенении, не сознавая, не чувствуя ничего, кроме биения крови в артериях, которое показалось ей оглушительною музыкой, наполнившей всю окрестность. Земля под ее ногами была зыбкой, как вода, а борозды представлялись ей огромными, темными, катящимися на берег волнами. Далекие воспоминания, затаившиеся мысли и образы — все, что покоилось на дне души, вдруг ворвалось в сознание, как тысячи ракет фейерверка. Она увидела своего отца, кабинет Лере, свою комнату в городе, какую-то местность. Безумие овладело ею, она испугалась, и ей удалось, хотя лишь отчасти и смутно, опомниться. Причины своего ужасного состояния — вопроса о деньгах — она уже не могла восстановить в памяти: она страдала только от любви. Вспоминая о ней, она чувствовала, что душа ее уходит из тела — так раненные насмерть ощущают в агонии, как жизнь покидает их вместе с кровью, вытекающей из ран.

Темнело; летали вороны.

Ей привиделось, что в воздухе вспыхивают огненные шарики, как маленькие раскаленные ядра, сплющиваются и кружатся, кружатся и тают на снегу, на ветках дерев. В каждом шарике было лицо Родольфа. Их становилось все больше, они приближались, проникали в нее; все исчезло. Она узнала огни в домах, засветившиеся вдали, сквозь туман.

Тогда вдруг раскрылось перед ней ее положение, словно какая-то пропасть разверзлась. Грудь ее почти разрывалась от учащенного дыхания. Чрез миг, в порыве героизма, влившего в нее почти радость, она бегом спустилась с горы, пробежала по мосткам через пастбище, по тропинке, по аллее, миновала рынок и остановилась перед аптекой.

В аптеке никого не было. Она хотела войти, но на звонок появились бы люди; и, скользнув в калитку, затаив дыхание, ощупывая стены, она подошла к порогу кухни, где на плите горела свеча, Жюстен, в жилете без сюртука, выносил блюдо.

«А! Они обедают. Подождем».