Госпожа Бовари

Эмма ничего не отвечала. Она задыхалась, водя вокруг глазами, меж тем как крестьянка, испуганная выражением ее лица, невольно отступала, подумав, что она сошла с ума. Вдруг Эмма ударила себя по лбу, вскрикнула, так как в душе ее, как яркая молния в темной ночи, пронеслось воспоминание о Родольфе. Он так добр, так чуток, так великодушен! И даже, если он будет колебаться оказать ей эту услугу, она сумеет принудить его, одним взглядом напомнив ему их прежнюю любовь. Она бросилась в Гюшетт, не сознавая, что идет добровольно навстречу тому, что только что привело ее в такой гаев, и менее всего на свете подозревая, что принятое ею решение — та же проституция.

Глава VIII

Дорогой она спрашивала себя: «Что я ему скажу? С чего начну?» И по мере того как подвигалась вперед, узнавала кусты, деревья, тростники на холме, вдали замок. Оживали ощущения ее первой привязанности, и бедное, измученное сердце влюбленно на них отдыхало. Теплый ветер дул ей в лицо; снег таял и падал каплями с веток в траву.

Она проскользнула, как в былые дни, через калитку парка, потом вышла на двор замка, обсаженный двойным рядом густолиственных лип: их длинные ветви колыхались и шумели от ветра. Цепные собаки залаяли в конурах, но никто не вышел на лай.

Она поднялась по широкой прямой лестнице с деревянными перилами, вошла в коридор, вымощенный пыльными плитами, с рядом дверей, словно в монастыре или в гостинице. Его комната была в конце коридора, крайняя налево. Когда она коснулась дверной ручки, силы внезапно ее оставили. Она боялась не застать его, но почти желала не застать, хотя это была ее единственная, ее последняя надежда на спасение. С минуту она не находила в себе мужества, но, закаляя свою решимость сознанием неотложной необходимости, вошла.

Он сидел перед камином, положив ноги на решетку, и курил трубку.

— Как, это вы? — произнес он, вскакивая с места.

— Да, это я! Родольф, я хотела просить у вас совета. — И, несмотря на все усилия продолжать, по могла больше разомкнуть губ.

— Вы не изменились. Все так же прекрасна.

— О, — сказала она горько, — печальна эта красота, друг мой, если вы ее оттолкнули.

Он пытался объяснить свой образ действий, оправдываясь в общих и неопределенных выражениях, так как не мог придумать ничего лучшего.

Она поддавалась его словам, еще более его голосу и всему впечатлению его личности; притворилась, что верит, или, быть может, и в самом деле поверила мнимому предлогу разрыва; он сказал, что причина его поведения — тайна, от которой зависит жизнь и даже честь третьего лица.

— Как бы то ни было, — сказала она, глядя на него с грустью, — я много перестрадала!

Он ответил тоном философа:

— Такова жизнь!

— Была ли она, по крайней мере, к вам благосклонна за время нашей разлуки? — спросила Эмма.

— Ни благосклонна… ни слишком зла.

— Быть может, нам было бы лучше никогда не расставаться.

— Да… быть может!

— Ты думаешь? — сказала она, приближаясь к нему. И вздохнула: — О, Родольф! Если бы ты знал… как я тебя любила!

Она взяла его за руку, и они стояли так несколько мгновений, сплетя пальцы, как в тот первый день, на съезде. Усилием гордости он боролся с пробуждающейся нежностью. Она же припала к нему на грудь и говорила:

— Как ты хотел, чтобы я жила без тебя? От счастья нельзя отвыкнуть! Я отчаивалась. Лучше смерть! Все расскажу, ты увидишь. А ты… ты от меня убежал…

За эти три года он действительно избегал ее из трусости, прирожденной сильному полу; Эмма, покачивая головкой, ласкалась, как влюбленная кошка, и лепетала:

— Ты любишь других женщин, признавайся. О, я их понимаю, — так и быть, извиняю их; ты соблазнил их, как соблазнил и меня. Ты мужчина! В тебе есть все, чтобы нравиться… Но мы опять будем любить друг друга, не правда ли? Мы будем любить? Смотри, я смеюсь, я счастлива!.. Говори же!

Она была пленительна; в ее прекрасных глазах дрожали слезы, как капли дождя после бури на синем цветке.

Он привлек ее к себе на колени и ладонью гладил ее блестящие волосы, на которых в отсветах сумерек горел, словно золотая стрелка, последний луч солнца. Она поникла головой; наконец он поцеловал ее веки, тихо, едва касаясь их губами.

— Но ты плакала? — сказал он. — О чем?

Она разразилась рыданием. Родольф принял его за вспышку любви; она молчала, и он счел ее молчание за последнюю робость стыда. Он воскликнул:

— Прости меня! Ты одна мне нравишься. Я был глуп и зол! Я тебя люблю и буду любить всегда!.. Что с тобою? Скажи мне.

Он опустился перед нею на колени.

— Ну так вот… я разорена, Родольф! Ты одолжишь мне три тысячи франков!

— Но… однако… — говорил он, тихо поднимаясь, между тем как лицо его принимало серьезное выражение.

— Ты знаешь, — продолжала она скороговоркой, — что муж мой поместил все свое состояние у нотариуса; он бежал. Мы наделали долгов, пациенты не платили. Ликвидация имущества, впрочем, еще не закончена, у нас еще будут деньги. Но сегодня, если я не достану трех тысяч франков, у нас все опишут и продадут; это должно произойти сейчас, сию минуту; и я пришла к тебе, рассчитывая на твою дружбу.