Гость

– Выходит, что мы с тобой противоборствуем в этом мире? Я распечатываю зло, а ты вновь навешиваешь на него печать? Я впрыскиваю в мир яды, а ты орошаешь живой водой зараженный моими ядами мир?

– Выходит, что так, Аркаша. Я слежу за твоими деяниями. Твои деяния влекут за собой катастрофы. Разбиваются поезда, падают самолеты. Ты толкаешь мир к погибели, и он погибнет, если кто-нибудь не пожертвует собой ради его сбережения.

Веронов чувствовал, как клубится вокруг тьма, шатается земля, распадаются молекулы, раскрывается в душе клокочущая бездна, куда он вот-вот провалится.

– Ты – герой помоек! Дурной жестянщик! Уродливый неудачник! Ты убогий инвалид, и все, что тебя окружает, жалкое, болезненное и ничтожное! И твои жестяные уродцы, и твоя коляска, и твоя хворая бесцветная дочь!

Веронов чувствовал, как слепая ненависть скручивает его в узел. Как грохочут вокруг невидимые барабаны. Трещат оглушительные трещотки. Это ломалась земная кора, грохотал камнепад. Он схватил шест, прислоненный к стене. Ударил им по космическим кораблям, небесным рыбам и райским птицам, осыпая их и растаптывая. С силой толкнул коляску, которая отскочила, упала на бок, и Степанов болтался в ней, беспомощно тряс руками. Выскочил в коридор мимо испуганной женщины и то ли со смехом, то ли с рыданием выбежал из подъезда.

Глава девятая

Он гнал по Москве, а ему казалось, он летит в пустоте, оставленной взрывом. От него разбегались дома, шарахались машины, отлетали храмы. Посреди Москвы образовалась воронка, которая затягивалась, мелела, выдавливала его на поверхность из бездны, где он только что побывал.

Он пытался продлить пережитые ощущения, вызвать в душе безумную сладость, восхитительную боль, вспышку черного света, что ослепила его, лишила рассудка и воли, отдала во власть громадной повелевающей силы, которая сделала его всемогущим, открыла неведомые миры. А потом погасла, оставила по себе изумление, чувство невыносимого одиночества, страстное желание повторить вспышку, испытать несравнимую боль и сладость. Но сладость и боль стихали, оставляя в душе ядовитую муть. И он гнал по Москве, желая ударить машину в каменную преграду, чтобы в смерти повторилась вспышка несказанного черного счастья.

Дома он кинулся к телевизору. В Петербурге, в метро, произошел террористический акт. Репортер, прижимая к губам набалдашник микрофона с надписью «Россия», взволнованным голосом перечислял число убитых и раненых. Мелькали кадры изувеченных вагонов, залитые кровью лица, рыхлые, завалившие перрон трупы. Звучали какие-то невнятные сводки о каком-то портфеле, каком-то киргизе, о безоболочном взрывном устройстве, о гайках и гвоздях. И снова – набалдашник с надписью «Россия».

Веронов жадно внимал, впивал в себя этот задыхающийся голос репортера, эти кадры взорванных вагонов и убитых людей. Какой там киргиз! Какой там эмигрант! Это он, Веронов, своим жестоким волшебством подорвал поезд. Он, толкнув инвалидную коляску Степанова, расплющил вагоны метро, растерзал пассажиров.

Веронов записал репортаж и повторял его еще и еще, надеясь на повторение вспышки. Вспышки не было. Под черепом, стискивая мозг, раскалялся железный обруч, и эта боль было подобием той, которую он выкликал.

Ночью он спал с открытыми глазами. Существо, что в нем поселилось, не выдавало себя. Не дергалось, не билось в утробе. Но оно было внутри. Веронов чувствовал его тяжесть. Он был беременным, был на сносях. И живущий в нем младенец был покрыт шерстью, и на его маленьких ножках были нежные копытца.

Утром он чувствовал себя опустошенным. Хотелось пить, как после похмелья. Из зеркала смотрело на него изможденное больное лицо с запавшими висками и опущенными углами рта. Живот казался вздутым, и его опоясывала голубоватая полоса, какая бывает у беременных женщин. Он чувствовал сосущую тоску. Кто-то ненасытный высасывал его жизнь, требовал пищи. Требовал насыщения. Не получая еды, выделял яды, которые разливались по телу и мучили, истощали. Растущий в нем ненасытный младенец хотел, чтобы вновь повторилась черная вспышка. И этот черный слепящий блеск, сладкий ужас, ликующий кошмар и был той пищей, которая питала утробу. И утроба трепетала, содрогалась, ждала насыщения.

Телефон лежал на столе, и Веронову, казалось, что притаившийся в нем зверь из его глазниц, его глазами смотрит на телефон, ожидая звонок. Нетерпеливо сглатывает, торопит звук, который приближался в пространстве и, достигнув телефона, превратился в звонок. Веронов протягивал к телефону руку и отдергивал, и снова тянул, чувствуя неодолимую силу, которая им управляет, жуткую похоть, мучительное сладострастие. Схватил телефон:

– Аркадий Петрович, простите, что вас беспокою. Ваш номер мне дал Илья Фернандович Янгес.

– С кем честь имею? – глухо спросил Веронов.