Гость

Веронов пугливо скинул туфли, стянул носки, совлек с себя всю одежду, оставшись в одних трусах.

– Вставай, – отец Макарий указал на таз, и Веронов встал в холодную воду на эмалированные цветы. Почувствовал, как внутри напряглась, набухла мускулами посторонняя плоть, распирая ребра.

Отец Макарий обратил лицо к свече, перекрестился и стал читать:

– Отче наш, сущий на небесах.

Веронов испытал страшную боль. Кто-то в нем прорывался сквозь кишки, отталкивал печень, сердце, пытался пролезть сквозь пах, застревая в бедрах. Кидался наверх, стремясь вырваться из горла. Внутри все бурлило, сворачивалось в клубки боли. Изо рта пошла жижа, закипела пена. Веронов захлебывался, выпучивал глаза, топтался в плещущей воде и кричал:

– Отпусти! Отпусти!

Священник молился:

– Да святится Имя Твое, да приидет царствие твое.

У Веронова хрустели кости. Он испытывал ужас, рычал и выл. Ему хотелось грызть зубами священника, грызть свечу, рвать на части стоящего рядом молодого монаха. Тот закрыл лицо и отвернулся.

– Да будет воля Твоя как на небе, так и на земле. Веронов валился на бок:

– Отпусти! Отпусти!

Отец Макарий повернулся к нему, и Веронов сквозь слезы увидел, как полыхают глаза священника. Они вращались в орбитах, словно тот взором выкручивал, вывинчивал из Веронова жуткий винт, словно пытался выдрать незримое корневище. Страшная морщина пролегла по его лбу. Он поднял крест, обратил его к Веронову. Голосом похожим на вопль воскликнул:

– Изыди!

Веронов слышал, как с треском распадается грудь, хлещет из разорванных сосудов кровь. Наружу, выпутываясь из кишок, выскакивал кто-то огромный, волосатый, похожий на гориллу. Горилла с ненавистью на него обернулась. Он рухнул, опрокинув таз, ударился о каменный пол.

Очнулся на лежаке. Над ним на церковной стене виднелась фреска. Георгий топтал конем и колол копьем кольчатую гидру.

– На-ка, выпей кагора, – отец Макарий поднес ему чашу. Веронов сделал несколько глотков теплого вина. Он был без сил, но это бессилие было сладким.

Глава четырнадцатая

Утром он лежал, исцеленный, в прозрачном осеннем солнце, чувствуя блаженную слабость. Не было сил, но была чудная пустота. Каждая клеточка изнуренного тела напоминала крохотный сосуд, из которого утекла ядовитая капля, и теперь он наполнялся животворной влагой. Так лист дерева после долгой ночи впитывает в себя любимый свет, растет, блаженствует.

Веронов суеверно прислушивался к этой пустоте, боясь восполнить ее чем-нибудь случайным, никчемным. Он достал диск, на котором были записаны народные романсы из тех, что так любила напевать мама своим несильным трогательным голосом. И теперь эти романсы сочетали его с былой красотой, с драгоценным туманным прошлым, в котором витали родные лица, упоительные напевы, простые и вещие слова, и от них плакала и ликовала душа.

«Соловьем залетным юность пролетела, голубой кафтан мой, весь он износился». «Ты не шей мне, матушка, красный сарафан». «Мутит душу мою твой печальный наряд, ах, зачем ты в него нарядила себя». «Помню, я еще молодушкой была, наша армия в поход далекий шла». «Что ты жадно глядишь на дорогу в стороне от веселых подруг».

Он слушал романсы, закрыв глаза, и ему чудились широкие степные тракты, многолюдные села, поросшие цветами обочины. Конница пылит, уходя в поход, шумят ярмарки, летают качели, горят в тусклых избах лучины, и в этой таинственной мгле дышат родные лица, и его изнуренный дух вновь обретает цветущую силу.

Он снимал с книжной полки Пушкина, которого не читал с юности. И вдруг волшебство пушкинского стиха открылось ему, и он изумлялся, как это доступно – оказаться в той незабытой стране, где «в багрец и золото одетые леса», где «шум и гром, и говор балов», где «лоскутья тех знамен победных, сиянье шапок этих медных», где «отцы пустынники и жены непорочны», где «девичьи лица ярче роз», где «вьются тучи, мчатся тучи», где «у Лукоморья дуб зеленый». Туда, в это таинственное Лукоморье, в русскую обетованную землю, он уйдет и там отыщет спасение, там, окруженный пушкинскими стихами, обретет, наконец, «покой и волю».

Теперь, когда он исцелен, он поедет на материнскую могилу, на тихое подмосковное кладбище, возле деревни, где когда-то была их дача и прошло его детство. Он приберется на могиле, покрасит оградку, проведет несколько светлых печальных часов в воспоминаниях, которые делают их неразлучными. «Мама, я скоро приеду к тебе», – думал он с нежностью.

Ему вдруг пришла счастливая детская мысль. Захотелось оказаться посреди осенних деревьев на темных сырых дорогах и собрать гербарий осенних листьев.

Повинуясь этой детской прихоти, он отправился в Нескучный сад. Бродил по мокрым аллеям и сырым извилистым тропкам. Вдыхал пьяный дух осени, переступая желтые, сияющие на черной земле листья.