Гость

Но, решив не ходить на площадь, он тут же почувствовал едва ощутимое беспокойство, мучительное дребезжанье, какое возникает при ветре, дующем в слабо закрепленное стекло. Звенела и дребезжала малая клеточка, упрятанная в глубину его тела среди других бесчисленных клеток. Это была сладость: будто крохотный комар нащупал клеточку, вонзил в нее свое жало и выпустил каплю яда. Яд слабо жег, проникал в соседние клетки. Оттуда лился по сосудам в сердце, в желудок, в пах. Оживала вся дремлющая в нем грибница, брызгающая огненным сладострастием, перед которым были бессильны его воля и разум. Воля больше не принадлежала ему. Ей владел жестокий колдун, с которым он только что разговаривал. Разум пылал от неодолимой похоти, от предчувствия упоительного ужаса, с которым он станет проваливаться в бездну, предвкушая встречу с безликой всемогущей тьмой.

Он знал, что станет делать. Знал, что пойдет. Все в нем пылало, требовало утоления. Он собрался, готовясь к предстоящему действу, и поехал на площадь.

Шел дождь. Площадь Трех Вокзалов шипела, кипела, липко вспыхивала. Была огромным котлом, в котором дымилось варево, лопались пузыри, всплывали и тонули ломти черной плоти, которую вываливали на площадь вокзалы. С неба сыпались удушливые приправы, едкие специи. Казалось, в этом адском котле мелькают ошпаренные лица, взлетают обожженные руки, раздаются истошные вопли.

Веронов прошел в отдаленный угол площади, где было меньше машин и людей. На липком асфальте собрались бомжи. Их было с десяток, они обитали в грохочущих недрах вокзалов, кормились объедками, которые дарила им площадь, ночевали на чердаках и в подвалах окрестных домов, рылись в урнах, подбирали раздавленные пивные банки. Сами казались объедками, которые выплюнула площадь.

– Здорово, мужики, – бодро, запанибратски произнес Веронов. – Ну что, пировать будем?

– Да мы не для этого, так, – пугливо ответил один, в стоптанных красных кроссовках, в шляпке, которая была женской, но с нее сорвали бахрому матерчатых цветов.

– Нам сказали, Лизавета Федоровна зовет. Мы и пришли, – сказал другой, в синей, залитой маслом штормовке, отороченной лысым мехом. – Если нельзя, мы пойдем.

– Ты что, дурак, Ломоть! – произнес распухшими губами третий. – Лизавета Федоровна на дне морском. Мозги-то нельзя пропивать. – На третьем были ботинки без шнурков, рукава тужурки были засучены по локоть, и из них торчали худые, в наколках, руки.

– А чем кормить будут? Хорошо бы суп горячий, – тоскливо спросил еще один, без шапки, с синяком под глазом.

– Может, чего горячей? – хохотнул бомж в тельняшке и офицерской фуражке. Оглядел товарищей и щелкнул себя пальцами по шее.

– Ты чего, Майор! Елизавета Федоровна дала бы тебе по башке.

Они теснились, пестрые, в одежде с чужого плеча, какую носят цирковые клоуны. Были похожи своими бородатыми лицами на зверьков. И так же, как у зверьков, затравлено смотрели из шерсти голодные глаза.

Появился гармонист в русской косоворотке, в сапожках, с чубом из-под лихой кубанки, приглашенный Янгесом из какого-нибудь народного ансамбля развлечь горемык. Стал играть, растягивая картинно баян, и бомжи слушали, качали головами, а один пустился было в пляс, но смущенно осекся и спрятался за остальных.

Веронов испытывал веселое нетерпение. Цирк, который подготовил для него Янгес, был вполне пригоден для совершения действа.

Прибыли телекамеры. Операторы расставляли треноги, наводили окуляры на бомжей. Какая-то девица с блокнотом ходила среди бомжей, расспрашивала их, а они, казалось, обнюхивали ее, пахнущую духами. Засверкали вспышки фотоаппаратов.

– Вон вроде везут харчи. Суп или что?

Подкатил военный зеленый микроавтобус. За ним тряслась полевая кухня: зеленый чан на двух колесах. Из микроавтобуса вышли женщины с пакетами, в которых лежали пластмассовые тарелки и ложки. Вынесли огромный металлический чайник, из которого шел пар.

– Сколько вас тут ртов, орлы? – дородная румяная женщина весело оглядела бомжей, пошла на них, наступая пышной грудью. – Танцуем или кашу едим?

Гармонист тряхнул кубанским чубом, развел ревущий баян. Лихие переборы народного пляса хлынули на площадь, женщина затопотала, затанцевала, повизгивая, выманивая бомжей в круг. И те, вначале неуверенно, потом все бесстрашнее шли к женщине, топтались своими кроссовками и ношеными туфлями. Дергали нелепо плечами, тянулись к женщине, а она от них ускользала. Если кто-то хотел ее ухватить, била его по рукам.

– Орлы, натощак танцуем, а то брюхо набьете, станет вываливаться!

Другие женщины открывали бак полевой кухни. Веронов подошел. В баке была густо сваренная гречневая каша с кусками мяса. От нее шел пар, вкусно пахло тушенкой. В чайнике был кофе с молоком.

Веронов чувствовал озорное нетерпение. Ему хотелось смеяться. Он удерживал себя, чтобы не пуститься в пляс, не заходить ходуном рядом с пышногрудой красавицей среди подскакивающих и приседающих бомжей.

Играл баян, сверкали вспышки, оператор обходил танцующих, вступал в круг, удалялся, захватывая камерой площадь, карусель машин, спешащий люд.