Гость

К ночи он вышел на Лубянскую площадь. Было людно, чернела толпа. У памятника Дзержинскому стоял кран с высокой стрелой. Стальная петля была наброшена на горло бронзовому исполину. Светили прожектора. Кто-то махал триколором. Трос натянулся, и памятник отломился от постамента и повис, раскачиваясь, под восторженный рев толпы. А рядом, через площадь, светился всеми желтыми окнами огромный дом КГБ. Веронов ждал, не сверкнет ли в окне одинокий выстрел, не поразит ли невидимый снайпер человека в кабине крана. Но выстрела не было, памятник, вращаясь на тросе, медленно плыл над площадью, и Веронову казалось, что вместе с памятником уплывает громадная страна, которую некому защитить, под улюлюканье толпы уплывает бесследно.

На Старой площади у здания ЦК клубилась толпа. К парадному входу была приставлена лестница, и ловкий юнец молотком и зубилом стесывал с фасада латунные буквы, возвещавшие о том, что здесь, в сером чопорном здании, находится штаб всемогущей партии. Буквы отлетали, падали со звоном на асфальт. Их пинали. Под ноги Веронову подлетела звонкая блестящая буква «О», и он отдернул ногу, боясь коснуться живой стонущей буквы. И никто из партийных вождей, из непреклонных партийцев не спасал свою крепость, не кинулся в толпу с кулаками, не устрашился быть растерзанным.

Веронову казалось, что он бредит. Темный воздух светился. Так было в детстве, когда он болел ангиной, пылал от жара, и мама закутывала лампу в красный платок, и в черно-красном свете возникали видения. Он спускался к набережной мимо Китай-города. Навстречу шел баянист, растягивал и сжимал ревущий баян, блаженно улыбался, и казалось, красные мехи баяна хлюпают кровью.

Его обогнала стайка молодых людей. Они были обмотаны трехцветными флагами. Девушка, проходя мимо, подняла вверх два пальца, обозначающие «победу, а юноша стал выкрикивать: «Свобода! Победа!», и они все убежали.

Веронову казалось, что в небе над Москвой-рекой возник прогал, уходящий в бездонную глубь, и оттуда, в облаках гари, несутся уродливые существа с перепончатыми крыльями, острыми клювами, когтистыми лапками. Бессчетно, тучами, врываются из непомерных глубин в московское небо, шлепаются на асфальт, плывут по реке, ударяют ему в грудь. Он чувствовал их мягкие хлюпающие удары. Они мелькали под ногами, цеплялись коготками за одежду. Воздух разрезали перепонки, горячие воздушные пузыри лопались у самых глаз, как тогда, в бреду, когда мутился его детский рассудок и пространство уходило, сжималось, как труба, а из этой мутной трубы неслись видения, и он кричал в бреду. То, что он видел сейчас у Китай-города было «темной материей», в которую он так стремился проникнуть, отыскать там законы антимира. Антимир ворвался в Москву, превращаясь в уродливых нетопырей, которые носились со свистом, настигали Веронова, били его колкими клювами.

Весь исклеванный, исхлестанный, он выбежал на Васильевский спуск.

И то, что он увидел, ужаснуло его. Там, где прежде в дивной красе цвел храм, словно цветок небесного рая, восхищая своим ликованьем, своим благоухающим чудом, теперь на брусчатке танцевали страшные скоморохи в колпаках, сбитых на бок шапках, в лоскутных хламидах. Дергались, тряслись, кого-то топтали, забивали насмерть, грохоча бубенцами и бубнами. Веронов пробегал мимо, боясь смотреть на брусчатку, по которой из-под ног скоморохов текли липкие, как варенье, языки крови.

Кремль казался воспаленным, словно его ошпарили кипятком. Вокруг звезд стоял туман, будто они испарялись. За стеной, среди дворцов и соборов что-то горело, и на низком небе танцевали отсветы кремлевского пожала. Веронов пробегал мимо Кремля и вместо обычного с самого детства благоговения испытывал ужас и отвращение. Кремль был чужой, был захвачен, в него вселился враг, который осквернил святыни. Веронов понимал, что сходит с ума. Вдруг он увидел, как вспучивается, шевелится кладка стены, из нее выпадают кирпичи. Просунулась голова птицы. Птица повела по сторонам головой и прянула из кремлевской стены, оставляя за собой рваную дыру. Огромная, красная, на шумящих крыльях, пронеслась над рекой и скрылась в темном небе за Балчугом. И Веронов знал, что из Кремля улетел красный дух и больше никогда не вернется, и в опустевшем гнезде свернулась скользкая змея.

То, что он чувствовал, было отравлением. По асфальту разбежалось множество трещин. Трещины расходились, и наружу, из донных глубин, сочился отравляющий газ. Он сводил с ума, стелился у фасадов, вяло колыхался под фонарями. Веронов, спасаясь от удушья, подпрыгивал, желая ухватить глоток воздуха.