Гость из будущего: Анна Ахматова и сэр Исайя Берлин: История одной любви

Для Ахматовой в «новой волне» повторилось нечто, однажды уже ею пережитое. Как она писала в январе 1960 года Анатолию Найману, в 20-е годы, задолго до якобы наложенного на нее запрета публиковаться, она уже была оттеснена на периферию тогдашней литературной жизни. Молодое поколение ничего не желало слышать, кроме революционной поэзии. «Левее, следственно новее, моднее были все: Маяковский, Пастернак, Цветаева. Я уже не говорю о Хлебникове, который до сих пор — новатор par excellence».

С «новой волной» сложилась похожая ситуация. Молодые таланты, которые в подметки не годились Ахматовой (для этого у них не хватало ни образованности, ни профессионального мастерства), вдруг оказались «ценнее» ее, спрос на них был выше. Стихотворение Ахматовой «Защитникам Сталина» было написано в октябре 1962 года, примерно тогда же, что и знаменитое «Наследники Сталина» Евтушенко. Но если текст Евтушенко, вдохновленный сиюминутной политикой, можно сказать, сразу из пишущей машинки попал в свежий номер «Правды», то мрачные, исполненные пророческого пафоса строки Ахматовой увидели свет лишь в 1989 году.

Иными словами, Анна Ахматова даже в самый плодотворный период своей писательской деятельности была — и осталась — как бы недостаточно актуальной. Наиболее всего ее позиция находила отклик у людей в первые годы после завершения Второй мировой войны: неудивительно, что именно на эти годы приходится недолгий взлет ее популярности. Эпоха же после 1956 года, несмотря на то что во многих отношениях принесла поэтессе облегчение, была совсем не ее временем. Антисталинизм Ахматовой — позиция не политическая, а чисто личная; ее боль и гнев были одновременно и исторически конкретными, и вневременными. Могла ли Антигона оплакать смерть брата в центральном печатном органе партии тирана Креона?

Кроме того, поэзия Ахматовой — прекрасное, высокое, но отнюдь не легкое чтение. Главное ее произведение, «Поэма без героя», воспринимается исключительно трудно: едва ли не каждая строка здесь для своего понимания предполагает наличие той высокой культуры, которая была свойственна русской интеллигенции в первые десятилетия XX века; да и знаменитые «симпатические чернила» и «зеркальное письмо» требуют немало усилий от читателей. Существует ли реально литературное бессмертие — мы не знаем. Чтобы это узнать, не хватает главного свидетеля — бессмертного читателя. Одно лишь ясно: форма поэзии, как правило, переживает ее содержание. Что же придает жизнь совершенно неактуальной «Поэме без героя»? Не что иное, как точность образов и неподражаемая печально-торжественная музыка ахматовской строфы. Начальные же строки ее («Из года сорокового, / Как с башни, на все гляжу») передают будущим поколениям русских читателей такой же точный образ времени, как начало «Божественной комедии» Данте — итальянцам.

Земную жизнь пройдя до половины,
я очутился в сумрачном лесу,
утратив правый путь во тьме долины…

Или как начало поэмы Гейне «Германия. Зимняя сказка»:

То было мрачной порой ноября.
Хмурилось небо сурово…

К слову сказать, эти два произведения сегодня тоже невозможно читать без сносок. Однако давайте скажем честно: огромному большинству стихотворений и поэм, написанных современниками Данте, Гейне, Ахматовой, спустя уже несколько лет после их создания никакие сноски не помогут…

В июне 1965 года сэр Исайя Берлин задал Ахматовой непростой вопрос: не намеревается ли она раскрыть тайные коды «Поэмы без героя» или хотя бы помочь рядовому читателю разобраться в ней? Ответ его удивил. «Она ответила, что когда те, кто знает мир, о котором она говорит, будут настигнуты дряхлостью или смертью, умрет и поэма. Она будет похоронена вместе с ней и ее веком, она не писалась для вечности и даже не для потомства. Для поэтов имеет значение только прошлое, и детство — более всего остального. <…> Предсказания, оды будущему <…> это всего лишь вид декламационной риторики, принятие величественной осанки, взор, вперенный в туманно различимое будущее, поза, которую она презирала».

Наряду с подобными высказываниями, однако, мы знаем и ту, напоенную упрямой надеждой фразу Ахматовой: «Но все-таки узнают голос мой». Эта строка — одно из множества указаний на то, что Ахматова все же страстно желала бессмертия, желала, чтобы потомство ее читало и восхищалось ею. В «Реквиеме» она не только хотела воздвигнуть памятник жертвам Большого террора, но и стремилась увековечить собственные свершения как человека и поэта. В конце концов, это ее «измученным ртом» кричала боль «стомильонного народа», и потому она была уверена, что когда-нибудь ей поставят «памятник» «в этой стране». Тут она в полной мере следовала традиции Пушкина, который, взяв эпиграфом слова Горация «Exegi monumentum», так обосновывал свое право на бессмертие: «…в мой жестокий век восславил я свободу / И милость к падшим призывал».