Государева крестница

— Так что задумки наши, Андрей Романыч, придётся оставить, — сказал он, разводя руками. — Что поделаешь! Видать, не судьба. Понимаю, каково тебе, сам был молод... да ведь лбом стену не прошибёшь, как ни тщись.

— Фрязина не видел ли там? — спросил Андрей, снова подумав про мелькнувший во мраке огонёк.

— Нет. Ежели его к государю допустили, то там я не был. Может, ему что удастся...

— На это надежда пустая. Димитрий Иванович, мне бы какой одежонки поплоше, чтобы выйти.

— Одежонку подобрать не задача, да только чего тебе по Москве шататься ряженым? Раз уж так получилось, то, мыслю, надо сей же час поспешать к полковнику вашему, придумавши половчее, пошто с Коломны съехал...

— К нему покамест погодим, — отозвался Андрей, думая о своём. — Димитрий Иванович, ты вот про те тайные покои помянул, куда немые утварь таскали. Там же вроде Фрязин замки мастерил... они не в том ли крыле, куда вход ныне заказан?

— То-то и оно, что в том самом! Потому и сказал, что непременно она там, — сокрушённо сказал Годунов. — Потом, конечно, и дале могут переправить... в слободу какую, хотя бы в ту же Александровскую. Там-то и вовсе не сыскать!

— Там не сыскать, — согласился Андрей. Надежда, словно свет крошечного огарка, то разгоралась трепетно, то угасала до едва видимой искорки. Там не сыскать, а тут?!

Перекусив наспех и отдохнув, Годунов снова уехал наверх. Теперь Андрей ждал Фрязина уже с неустанно растущим нетерпением и беспокойством, хотя и понимал, что ничего тот узнать не сможет.

И мастер действительно пришёл совершенно обескураженный и растерянный. Государь оказал ему милость — принял, выслушал, велел не тужить: дочь, мол, найдут, куда ей тут деваться? А может, это она сама и устроила, сговорившись с подружками, молодые балованные девки любят такое выкомаривать, — побудет где день-другой, а после сама под отцовский кров и вернётся...

— Тоже, нашёл когда шутки со мной шутить, — сказал Фрязин сквозь зубы. — Однако прошение в Разбойный приказ велел написать... подьячего тут же кликнули, он с моих слов и составил. Боярин не проведал ли чего?

Андрей пересказал ему услышанное от Годунова, и Фрязин, повздыхав, ушёл, сказав, что будет ждать дома, как договорились. Выждав немного, Андрей переобулся в принесённые валенки, изрядно растоптанные и подшитые, накинул поверх кафтана ветхую рясу с куколем. Подстриженная бородка выдавала, правда, мирянина, но, ежели идти с пристойно опущенной долу головой, этого могли и не увидеть.

Выйдя из кремля теми же Никольскими воротами, он сразу свернул влево, перешёл Неглинку по Воскресенскому мосту и выбрался на Тверскую, где легче было остаться незамеченным в многолюдье. Идти пешком, да ещё в этих окаянных валенках (годуновская подсказка: негоже, мол, чтобы под латаной ряской вышагивали нарядные стрелецкие сапоги), было с непривычки трудно, он даже запыхался слегка, подымаясь по взгорью к Столешникову крестцу[24]. Снова — и с какой болью теперь! — вспомнился тот клонившийся к закату день, жаркий и пыльный, гомон разноголосого гульбища и — над гнутым лучком таратайки — узкая девичья спина в обшитой позументом телогреечке цвета смарагда... Из какой милости складывается порой людская судьба! Тогда вот — миновать ей Столешников чуть ранее, или ему где Орлика попридержать, и ничего бы не было из того, без чего теперь нет жизни...

В воротах фрязинского подворья Онисим, отворив калитку на стук, досадливо замахал рукой, приняв, видно, за безместного попа-христарадника, — ступай, мол, не до вашего брата нынче... Андрей откинул куколь на спину, воротник разинул рот, потом сорвал шапку, кланяясь, сделал скорбное лицо:

— Бяда-то у нас, Андрей Романыч, ой бяда...

— Беда, — согласился Андрей. — Хозяин в дому?

— Не, тута был, зараз покличу...

Вдвоём поднялись наверх, Никита сразу провёл к столу, где стояли глиняная сулея, хлеб и миска квашеной капусты, взял с поставца вторую чарку:

— Пробуй, может, хоть тебя возьмёт... Я, поверишь, с утра хлобыщу, и хоть бы что. Пьёшь ровно воду, никакого толку...

— На душе неспокойно, вот она и не берёт, — пояснил Андрей. — На рати, што ль, не бывал?

Как на приступ идти, так пред тем корчагу целую в себя влей, и не шелохнёт...

Чтобы не обидеть хозяина, принял протянутую чарку, выпил не спеша, истово, похрустел капустой.

— Батя, ты когда какую махину новую измыслишь, на бумаге изображаешь ли её прежде, чем в работу пустить? К примеру, замок?

Никита поглядел на него озадаченно:

— Замок? На бумаге? А на кой его на бумаге изображать, коли он уж вот тут у меня. — Он стукнул себе по лбу. — Хотя погодь... А верно, иное и на бумаге накарябаешь, чтобы соразмерность была видна. Да тебе-то это на что?

— Повиниться хочу, Никита Михалыч.

— В чём же это ты хочешь повиниться?

— Помнишь тот день, когда я впервой к тебе попал, — ну лошадёнка Настина меня зашибла...

— Как не помнить! Так что с того?

— А то, что ты меня тогда ночевать оставил, и спал я рядом с твоей работной, через стенку, а ночью псы меня разбудили... так что разговор твой с государем я слыхал.

Никита помолчал, заулыбался: