Государева крестница

Тут он поверх её кики увидел, что выбежавшая на крыльцо работница делает ему знаки, и сразу повеселел.

— Ладно, Онуфревна, твоя взяла! Вернусь попозже, может, Михалыч будет дома. Кланяйся ему, скажи — приезжал проведать...

— Скажу, а ты ступай, неча глаза-то по окошкам пялить!

Мамка заковыляла к дому. Выждав, пока она скрылась в двери подклета, девка сбежала по лестнице и, опасливо оглядываясь, поманила Андрея.

— Велела сказать, — шепнула она, когда тот подошёл, — чтобы туда подъехал, с тылу, ну где качели, знаешь? Мало погодя придёт, жди там...

— Спаси Бог, красавица, на вот за добрую весточку. — Андрей выгреб несколько монеток, сунул ей в руку. — Скажи, ждать буду хоть до ночи, вы только старую отвлеките там чем придётся, чтоб не выслеживала...

— Матрёна! — крикнула Онуфревна, снова (легка на помине!) выглянув из подклета. — Ты чего это затеваешь, непутёвая! Давно не учена?

— Да што затеваю, што затеваю-то! — дерзко откликнулась непутёвая Матрёна. — Стрелец испить просит, так я ещё и виноватая?

— Ну то вынеси ему квасу, и пущай едет с Богом, пока чего иного не попросил...

Отпив для виду, он вернул девке ковшик и, подмигнув, пошёл к воротам. Теперь только Фрязина бы не встретить! Вскочив в седло, огляделся — нет, вроде не видно — и, миновав несколько дворов, свернул в узкий, заросший лопухами переулок. Дворы задами выходили к ручью, притоку Неглинной, из него обычно брали воду для мылен, и того ради в заборах были проделаны малые дверцы. Такой же лаз был врезан тут и в бревенчатый тын, окружавший оружейникову усадьбу. Подъехав, Андрей поверх тына оглядел сад — у качелей никого не было, — спешился и привязал коня к разросшейся над ручьём раките. Стоя у лаза, прислушался, но по ту сторону было тихо. Ставень из прочных дубовых досок, прошитых коваными гвоздями, не поддался нажиму. А ну как зловредная мамка и впрямь выследит...

Едва слышно журчал ручей, обтекая корягу под ракитой, Орлик позвякивал удилами, щипал траву, шумно охлёстывался хвостом, отгоняя мух. Андрей прохаживался вдоль тына, поглядывал на вечереющее уже небо, где высоко — к вёдру — рассекали воздух касатки, а ещё выше медленно плыли редкие, багряно позлащённые облачка. Придёт, не придёт?

Наконец по ту сторону городьбы что-то легко прошумело в кустах, стало слышно, как возятся со ставнем.

— Андрей Романыч! — тихонько позвала Настя. — Ты здесь? Мне засов не отволочь...

Тын здесь и впрямь был невысок — сажень, не боле; взявшись за торцы брёвен, Андрей подтянулся, легко перемахнул на ту сторону и с треском свалился в заросли смородины.

— Ой, да что ж ты как медведь! — ахнула Настя. — Господи, наконец-то, я уж и не чаяла...

— Ну здравствуй, Настасья Никитишна, — тихо сказал Андрей и заробел вдруг, не решаясь подойти ближе.

— Здравствуй и ты, Андрей Романыч... Не обессудь, что так пришлось свидеться... тайно, не по чести. Кабы тятя был дома, а то с мамушкой этой...

— Да Бог с ней, — засмеялся он. — Может, тут и лучше! Расскажи, как жилось-то, покамест меня не было?

— Как жилось... Подсоби-ка ставень отворить, не го снова придётся через тын прыгать.

— А и прыгну, долго ли! Пущай так будет, чтоб после с засовом не возиться. Или боязно, что увидят?

— Не увидят. Сад-то огорожен, и там Матрёша сидит с кобелём: ежели что, за хвост дёрнет, сразу услышим. Он, как осерчает, горазд брехать... да звонко так, прямо аж заходится! А сядем, так и вовсе не видать будет... тут у меня, вишь, колода припасена — от мамушки хоронюсь. Она меня вышивать позовёт, а я того страсть не люблю, так сюда залезу и не откликаюсь... вон, видишь?

Среди высоких кустов смородины и крыжовника белел положенный на две плашки обрубок берёзового ствола длиною с аршин. Настя села, поманила Андрея, тот подошёл и стал рядом, заложив пальцы за кушак.

— Ты б тоже сел, не то и впрямь увидят, — лукаво сказала Настя. — Ишь, на шапке-то у тебя шелег[13] — огнём горит. Жалованный небось?

— Да, это... в Ливонии, мы там в осаде сидели. Городок один надо было удержать.

— Удержали?

— А куда денешься. — Андрей улыбнулся. — Не удержали б, так и не увидел бы тебя.

— Борони Бог! А ещё один на гайтане носишь, — сказала Настя распевно, высматривая что-то над головой. — Ты од нова мылся возле колодца, я и подглядела... Тот за что пожаловали?

— Да нет, то... От матушки подвеска осталась, так я на память ношу. Ты лучше про себя расскажи.

— Ой, да что про меня... Ну сядь же!

— Боязно как-то...

— Ливонцев небось не боялся!

— А чего их бояться, люди как люди.

— Я, выходит, нелюдь? Садись, а то сама встану — неловко мне так на тебя глядеть, снизу-то.

Он нерешительно присел — на самый конец, подальше от неё.

— Гляди, свалишься, — сказала она, — да и обруб там в занозах. Тебе что, места тут мало?

— Места-то довольно...

— Ну то и сядь ближе! Зябко мне чтой-то, и сама не знаю...

— Зябко? — удивился он. — С чего же зябнуть, вон теплынь какая!

— Это, может, тебе теплынь, — сказала она с упрёком, — а мне зябко.

— Зябко, говоришь, а сама разрумянилась... как маков цвет. Слышь, Настасья Никитишна...

— Да ты меня по батюшке-то не звал бы, чай не старуха!