Государева крестница

— Как же мне тебя звать?

— Это уж ты сам и решай как. Пронизь-то матушкину показал бы!

— Да чего её показывать...

— А любопытно мне, я страсть всякие мониста люблю...

Андрей отстегнул застёжку кафтана, выпростал из-под ворота висящую на шнурке золотую бляшку размером с ноготь большого пальца. Настя пригнулась к его груди, разглядывая полустёртое резное изображение:

— Чего этот тут — зверь какой? Вроде ящерки с крыльями... Подобное у тятеньки в одной книжке нарисовано и называется «драк»...

— Драк так драк, — согласился Андрей. — Иноземный какой-то зверь, матушка у меня была из чужих краёв.

— Так ты иноземец!

— Какой я иноземец, природный русак. Придумаешь такое!

— Иноземец, иноземец, кто ж ты ещё, — расшалилась Настя. — Поди, и говорить-то по-нашему не умеешь! Ишь, спрашивает: «Как мне тебя звать?» Не знаешь будто имени...

— Да имя-то знаю, только...

— Ну что «только»? А не хочешь по имени, то иначе можно. — Она сорвала веточку и стала покусывать, не глядя на Андрея.

— Как же ещё иначе?

— А как тебе любо. Ладушкой, к примеру. Аль касатушкой!

— В обиду не возьмёшь?

— Чего обижаться-то? Я вон Зорьку свою касатушкой зову, так вроде не в обиде...

— То кобыла, — рассудительно заметил Андрей.

— Ну и что, что кобыла? А кошка у меня — Лада. Я, што ль, хуже кошки?

— Смеёшься ты надо мной, Настась... Настя.

— Так а чего делать ещё, коли ты такой недогадливый?

— Настя... я с Никитой Михалычем говорить буду. Только прежде тебя спрошу...

Настя продолжала общипывать губами веточку смородины.

— Ну спрашивай, — сказала она притворно безразличным тоном. — Чего молчишь-то?

— Настенька... я... тут такое дело... Ежели отец твой дозволит, пойдёшь за меня замуж?

Не дождавшись ответа, он вдруг схватил её за плечи и рывком повернул к себе:

— Ну не томи ты меня, Настюша! Замуж, спрашиваю, за меня пойдёшь?

— Ой, глу-у-упый, — пропела она шёпотом, обморочно припав к нему и закрывая глаза. — За кого же мне ещё...

15

При всей своей изворотливости и многократно проверенном умении убедить кого угодно и в чём угодно, доктор Бомелиус всё не мог решиться изложить его царскому Величеству свой замысел. Беда в том, что Иоанн отнюдь не «кто угодно»; его царское Величество в своих поступках подчас совершенно непредсказуем — как и следует ожидать от душевнобольного, то и дело переходящего от абсолютной, предельной безнравственности к какому-то изуверскому благочестию. И в этом Иоанн вполне сын своего народа, хотя не устаёт повторять, что презирает русских, с которыми якобы не имеет по крови ничего общего, происходя от некоего мифического брата римского императора Августа по имени Прус.

Поэтому трудно угадать, как отнесётся его Величество к тому, что услышит от своего лекаря. Всё зависит от того, какая сторона натуры окажется в эту минуту преобладающей — благочестивая или одержимая демонами. А этого не угадаешь: Иоанн может посреди самого разгульного пиршества впасть в покаянное настроение, а может и на молитве, по обыкновению до язв расшибая себе лоб в земных поклонах, предаться вдруг похотливым мечтаниям или изобрести новый, неслыханный ещё способ пытки. Уж о последнем Бомелиус осведомлён, как никто, поскольку Иоанн эти свои изобретения обсуждает с ним во всех подробностях, беспокоясь об одном: как бы пытаемый не отдал Богу душу слишком уж скоро (тут без советов лекаря не обойтись); нередко царь признавался, что придумал это не где-нибудь, а именно в храме, размышляя над прискорбной участью грешников, заслуженно ввергнутых в геенну огненную...

Беда в том, что подобная откровенность его величества не распространяется почему-то именно на ту сторону его жизни, узнать которую поближе сейчас особенно важно. Это странно и необъяснимо. Он, доктор Бомелиус, пользуется у царя полным доверием; некоторые на сей счёт сомнения, возникающие у него порой, бывают вызваны не чем-то определённым, а просто естественной в его положении осторожностью, да ещё тем, что коли сам никому не доверяешь, то невольно задаёшься вопросом, а так ли уж доверяют тебе. Нет, царь — доверяет, если откровенность можно понимать как выражение доверия. Разумеется, порочная натура может находить особое удовольствие, рассказывая без стеснения о том, что должен слышать лишь исповедник; и всё же — стал бы Иоанн каяться перед ним в безудержной склонности к содомскому греху, если б не доверял?

Единственное, о чём никогда не говорил со своим лекарем, — это его, Иоанна, супружеские отношения с нынешней царицей. О покойной Анастасии вспоминает нередко, всегда с умилением, которое выглядит слащавым и даже не совсем искренним. А о нынешней, черкешенке Марии, — никогда ни слова. Между тем успех замысла, принявшего в голове Бомелиуса уже почти законченную форму, зависит в немалой мере именно от этого. Доктор догадывался, был почти уверен, что у Иоанна с Марией не всё гладко, но знать бы наверняка...