Государева крестница

— Вот то-то и оно, — сказал Пахомыч. — Сделать он сделает, а плотнику от того обида — соображаешь? Придумать-то всё можно, дурное дело не хитрое. Можно и такое придумать, что само будет брёвна на брус да доску распущать — знай подсовывай да оттаскивай...

— Придумали уже, — сказал Фрязин, — от водяного колеса работает, наподобие мельницы. Видал и такое в чужих краях.

— То-то что в чужих! А нам оно без надобности, от лукавого это. Кому наше плотницкое дело ведомо, тот по старинке пилой да топором обойдётся, безо всяких этих басурманских хитростей. Родитель у меня, царствие ему небесное, топором ложку мог вырезать, а ты говоришь...

— Ладно, ладно, — отмахнулся Никита, — по мне, хоть шилом пазы выбирай, дело хозяйское... Экой народ бестолковый, — с досадой проговорил он, отходя с Андреем в сторону, — показываешь ему, объясняешь, что удобнее так и сподручнее, казалось бы, возьми да сам попробуй! Так нет — упёрся бараном: нам-де без надобности, мы по старинке привычные... Родитель его, вишь, топором ложки резал — эка премудрость, нашёл чем бахвалиться. «По старинке»! — передразнил он, всё ещё не остыв от спора. — Всё у них, дьяволов, по старинке... Москва уж который раз по старинке выгорает дотла, — даже этому не научились у иноземцев — каменное строение ставить.

— И каменное горит, — заметил Андрей. — Вон, пол-Ливонии выжгли — ещё как полыхало.

— Вестимо, горит, ежели нарочито поджечь! А тут искра из трубы вылетела, и готово... то-то летом по посадам печей топить не велят. А ты чего припозднился? Они тебя вроде с утра ждали.

— Заезжал там... думал, может, что про арапа своего узнаю.

— Не воротился арап? Да теперь-то уж навряд и воротится... видно, крепко ты его припугнул. Слышь, а к Елисею не мог он податься?

— К какому такому Елисею?

— Ну к какому же, к лекарю государеву.

— Да откуда, чего ему там делать...

— Мало ли чего! Ты вроде сказывал, он и травы ведает, и в зельях смышлён... И опять же обое — басурмане, чего бы им не снюхаться. Я почему спросил — был давеча наверху, так из челяди один хвастал, будто послан был в Елисеевы покои и видел там ещё одного колдуна, вроде двое их теперь. Плодиться, вишь, стали! Так я вот и думаю: то ли Елисей себе в подмогу из тех краёв кого выписал, то ли это у него твой утеклец пригрелся. Он из себя-то каков? Тот, у Елисея, вроде хилый и с сутулинкой, ликом тёмен, а нос клевцом. И ростом невелик.

— Хилый, говоришь? И ростом невелик? Похоже, и впрямь Юсупыч, — с сомнением в голосе сказал Андрей. — Ну ежели он к Бомелию притулился... не зря, выходит, я его пришибить хотел, ладно, может, ещё попадётся он мне, гнуснец, тогда уж не уйдёт, ужо я ему покажу кузькину мать!

— И то, — одобрил Никита. — Неплохо бы обоих сразу и прищемить. Ну, пойду я. Ты-то когда навестишь, зятёк?

— Да недосуг всё. И что толку — придёшь, а Онуфревна ваша сидит тут же, глаз не спускает — стережёт, как змей седмиглавый.

— Такое уж её дело, на то и мамка. Не наедине же вас оставлять.

— Что ж это ты, Никита Михалыч, — с ехидством сказал Андрей, — Пахомыча коришь, что по старинке работает, а сам живёшь по старинке! Ты бы уж дочь в терему держал, за тремя замками.

— Ну не тебе жаловаться, — Никита блеснул зубами, подмигнул. — Только через тын боле не прядай — без портков останешься, кобель там теперь на привязи.

— Ну, спаси Бог, запомню. Настасья Никитишна здорова ли?

— Здорова, что ей сделается! Дури только много, ну да это уж скоро не моя будет забота...

19

Никита Фрязин был прав — беглый арап действительно поселился у Бомелия и даже, как ни трудно было ожидать этого от никому не доверявшего лекаря, скоро стал пользоваться у него определённым доверием.

С Годуновым они долго обдумывали, как устроить первую встречу, и решили, что явиться с предложением службы было бы неосторожно, ибо могло вызвать подозрения. Разумнее было избрать другой путь: бить челом о протекции. Елисей был честолюбив, и обращение за помощью не могло не расположить его к просителю независимо от того, мог ли он (и хотел ли) ему помочь.

Расчёт оказался безошибочным. Придя к царскому колдуну утром, когда тот, по свидетельству слуг, обычно находился в наименее злобном расположении духа, Юсупыч, иждивением постельничего одетый в не слишком поношенное немецкое платье, обратился к Бомелию по-латыни, уважительно назвав его «вир гоноратус эт иллюстриссимус». Колдун был приятно удивлён и на том же языке осведомился, кого имеет честь принимать в своём жилище. Бомелиева латынь, как с удовлетворением понял Юсупыч, была не намного лучше его собственной, но как средство общения — для начала — вполне годилась.

— Я всего лишь бедный странник из Магриба[15], которого жестокая судьба забросила в эту негостеприимную землю, — объяснил он смиренно. — В Европу я прибыл с надеждой найти применение моим скромным познаниям, но Всемилостивейшему не угодно было ниспослать мне удачу в делах...

— Какого рода познаниям хотел ты найти применение в Европе? — спросил Бомелиус.