Государева крестница

...Полковник сказал, что в Москве ему оставаться не след, в Коломне, мол, будет безопаснее; а когда он запетушился, я, дескать, опасностей бегать непривычен! — то было ему сказано, что настоящих опасностей он ещё не видывал, окромя татар да литовцев, а бывают зверюги пострашнее. И не пояснил, какие, где и с чего бы это ему, сотнику Лобанову, приходится теперь тех зверюг пастись. Того не пояснил, а только помолчал маленько и вдруг спросил, помнит ли он пожар и бунт пятьдесят пятого года, когда Глинских имали и одного из царских дядьёв убили смертно, а бабку свою государь не выдал... Тогда и подумалось: как же то получается — Божий помазанник, на царство венчан митрополитом, а кровь-то в нём ведьмачья? И ежели правду толковал народ, то...

Как и все те, среди кого Андрей жил, с кем ходил в походы, делил застолья и ратные труды, он никогда не задавался вопросом, хорош или плох государь, которому служат верой и правдой. Иоанн Васильевич, подобно отцу, и деду, и долгой — от Рюрика — череде предшественников, был олицетворением Власти, и потому даже себе, втайне, задать этот вопрос было кощунством. Всякая власть от Бога, это не только Церковь утверждает, но и подсказывает здравый смысл. Ежели не от Бога, то откуда же ещё? От нашего человечьего безумия али того хуже?

Да, есть края, где — Юсупыч рассказывал — правителей назначают сами людишки, по выбору. Кесаря избирают князья-выборщики, именуемые курфюрсты или электоры, в Польше же и того пуще — круля ставит сейм, подобие Земского собора. Лается там шляхта до неистовства, и кто кого перекричит, те своего короля и поставят. Разумно ли это? То-то, сказывают, Жигимонт без согласия сейма ни одного указа подписать не смеет. Ясное дело: кто тебя на трон посадил, тому и не перечь.

Нет, истинной властью должен облекаться правитель не по людской прихоти, но только волей Всевышнего. Иначе это не власть. А всегда ли Всевышний посылает правителя мудрого и добродетельного, это уж вопрос иной. Пути Господни неисповедимы, и не нам тщиться их понять. По грехам нашим — в кару и вразумление — может появиться государь и жестокосердный, и неразумный, однако не станешь же бегать от одного к другому, ища, где житьё вольготнее...

Именно так, похоже, бежал Курбский. Андрей, услышав про его побег, сразу и без колебаний осудил князя как изменника. В таком мнении об исчезнувшем воеводе все были заедино, хотя до того Курбский был в войске славен своею доблестью и беспорочным, начиная с Тулы и Казани, ратным служением Московской державе. Теперь же осуждали бесповоротно: крестное целование порушил, бросил доверенное ему воеводство, да ещё, говорят, обменивался тайными посланиями то ли с Радзивиллом, то ли с самим Жигимонтом...

Сочувствия к нему не вызывало и то, что Курбский явно шёл к опале. Государь, прежде души в нём не чаявший, последний год явно охладел к недавнему любимцу: не мог, видно, простить князю Андрею близости к «Избранной раде». После взятия Полоцка его сразу (как и Адашева тремя годами ранее) сослали в Юрьев — хотя и воеводой, но уже несомненно пребывающим в немилости. Что с того? Царская опала, даже угроза неминуемой казни никогда не считалась в Москве достаточным поводом к тому, чтобы стать утеклецом. Позорно оставить отечество, а положить голову на плаху — что ж, на всё воля Божия и государева. В том стыда нет!

Из всех, с кем случалось Андрею заговорить этим летом про князя Курбского, один лишь злоязычный арап высказался не как прочие. Не диво, ибо как волка не корми, а он всё в лес норовит, нехристь же нехристем и останется, сколько бы ни прожил среди православных. Не в том вижу измену, объявил безбожно Юсупка, что коназ сбежал за рубеж, это его право; но тем преступил он высший закон, что, убегая, беззащитным оставил сына, малолетнего отрока, в руках не склонного к милосердию правителя. Такое, сказал Юсупка, не укладывается в голове. Коназ и жену оставил, но что жена — она могла быть хорошей, а могла и дурной, от иной жены сбежишь не только в Литву — на край света. Предать же сына, наследника, продолжателя рода, за это нет Курбскому прощения...

Они тогда с арапом долго пререкались и, похоже, друг друга не переубедили. Андрей не мог согласиться с тем, что уйти от жестокого правителя человек не только может, но и должен — если имеет к тому возможность. Иначе, мол, тиранство и насилие распространились бы повсеместно и безгранично. А что же тогда клятва, крестное целование — ни к чему, выходит, не обязывает? Поклялся служить одному государю, а как нашёл в нём жестокосердие — давай к другому беги?

Да, именно так и должно быть, упрямо твердил арап. Ибо присягаешь обычно одному, а уходишь от другого; присягаешь и обещаешь верную службу тому государю, который обещал быть справедливым и милосердным, изменить же вынужден тирану, не знающему меры жестокостям и безумствам. Получается, что первый клятвопреступник — он, а ты лишь вынужденно следуешь его примеру. Почему ты должен держать своё слово, ежели он не сдержал своего?