Государева крестница

— А это уж кому что по нраву! Я вот слыхал про неё, будто тоща телом. — В голосе великого государя прозвучало недовольство. — Хвощевата, говорят!

— Хвощевата? — переспросил Бомелий.

— Подобна хвощу, значит...

— Прости, государь, моё невежество — что есть хвощ?

— Растение такое, одни будылья торчат. — Иоанн схватил грифельную палочку и набросал на листе бумаги стебель хвоща.

Бомелий закивал:

— Ах это! Мы это зовём — эквизетум. Но, Бог мой, сравнить Анастасию с эквизетумом — поистине надо быть слепым...

Он чуть было не добавил, что однажды имел возможность осязательно убедиться в полной несостоятельности такого сравнения, но вовремя прикусил язык.

— Маестат, она отнюдь не тоща! Натурально, её не назовёшь и дородной — она юная девушка, маестат, женщины приобретают дородность с возрастом, сейчас благорасположенная к великому государю персона обретается в самом расцвете юности. Но сказать про неё «эквизетум» мог только клеветник...

— Ладно, сам увижу! Однако где и как?

— Маестат, когда её оставят в твоей опочивальне...

— Тогда уж поздно будет. Думай, Елисей, у тебя это иной раз пользительно получается...

Абдурахман слушал этот разговор на своём обычном для таких случаев месте — сидя у себя в каморке на полу, возле вынутого из стены кирпича. Слушал, недоумённо приподняв брови. Ему казалось странным, что могущественный повелитель озабочен таким пустяком — дородна или худощава женщина, которую он решил взять себе на ложе. И там, и там есть свои преимущества. Важно, чтобы женщина была соразмерного облика и сложения, относительно молода и не сварлива нравом. Ко всему прочему следует относиться с пониманием того, что в жизни нет ничего совершенного...

Подивившись прихотливому вкусу московского владыки, он тут же укорил себя за легкомысленную склонность отвлекаться от главного и думать о ненужном. Главным сейчас было то, что он слушает уже третий разговор об оружейниковой дочке, и похоже, что проклятому лекарю явно удалось склонить султана к её похищению. Сама по себе судьба этой распущенной девицы Абдурахмана не волновала; более того, он продолжал считать, что ей определённо на пользу пошло бы занять почётное место в опочивальне повелителя — место, о котором наверняка мечтают многие московские красавицы. Но Анастасию избрал себе в жёны Андрей, и Абдурахман мог лишь содрогнуться при мысли о том, что произойдёт, когда её и в самом деле похитят...

Он совершенно не представлял себе, кто и как сможет помешать такому похищению, однако понимал, что бездействовать тут непозволительно. Боярин Годунов колебался, надо ли посвятить Андрея во всё без утайки или всё же утаить, что с Бомелием толковал тогда о Насте сам государь, — дабы сотник не отступился от невесты, убоявшись такого соперничества. Посоветовать тут Абдурахман ничего не мог, ибо снова — в который уже раз! — поймал себя на неспособности постичь до конца душу неверного. Сам он считал, что навлечь на себя гнев повелителя ради женщины, которую ещё не познал на ложе, может лишь помешавшийся от любви безумец, меджнун; и в то же время не мог не признать, что это сейчас он так считает, а лет тридцать назад мог посчитать совсем по-иному. В конце концов, меджнуны бывают и среди правоверных почитателей Пророка, достаточно вспомнить божественного Хайяма...

Разговор внизу стих, лекарь проводил государя, вернулся и запер дверь мастерской, — Абдурахман хорошо знал звук этого замка со звонким тройным щёлканьем. Прилаживая на место кирпич, он горестно покряхтел при мысли о том, что теперь вот опять надо идти к боярину, и вслух обозвал себя старым безумцем. В его-то годы лезть в такие дела! О, Аллах...

До сих пор, правда, ему везло. Лекарь если и не доверял ему до конца, то, похоже, ограничивался лишь тем, что никогда не говорил с ним ни о чём достойном сокрытия. Не владея тайнами, магрибинец и не представлял собой опасности, а потому пользовался известной свободой. Во всяком случае, ему позволено было время от времени побродить по кремлю, даже посетить торжище за Фроловскими воротами. Лекарь предупредил лишь, что и не подумает отстаивать магрибинца перед московскими властями, ежели прежний хозяин увидит его в толпе и востребует беглого обратно. «Да будет воля Аллаха», — смиренно отозвался Абдурахман, выражая покорность судьбе. Слежки за собой он не заметил ни разу, хотя поначалу осторожничал и приглядывался.

К Годунову он всегда пробирался к одному и тому же заранее обусловленному часу, но обусловиться заранее о дне было нельзя, поэтому накануне он, гуляючи по кремлю, невзначай оказывался на задах годуновского подворья, где в тын врезана была всегда запертая старая калитка с выпавшим из доски сучком на высоте пояса. Обломив подходящую по толщине ветку, Абдурахман плотно всовывал её в дыру, а со своей стороны — снаружи — ножом срезал заподлицо с доской. Назавтра же приходил в условленный час и, не увидев вчерашней затычки, легонько постукивал в калитку, покуда не откроют. Если же боярин не мог его принять, дыра в калитке оставалась заткнутой — это означало, что свидание переносится на следующий день.