Государева крестница

Сейчас Андрей вспомнил тот спор и подумал, что Юсупыч, возможно, не так уж был во всём и не прав. Конечно, он, будучи нехристем и идолопоклонником, не способен был понять главного: что негоже, непростительно на греховное действие отвечать таким же самым. Однако к сказанному им по поводу того, что крест целуешь одному государю, изменяешь же другому — на того, первого, нисколько не похожему, — к этим его словам, пожалуй, стоило прислушаться. Потому что здесь, возможно, и кроется разгадка показавшейся всем непостижимой измены прославленного воителя...

Никогда не пытаясь судить о делах великого государя, Андрей — как и все вокруг — не мог, однако, не видеть, как и в какую сторону они изменяются. Теперешний Иоанн Васильевич, угрюмый, недоверчивый, готовый по малейшему подозрению отправить в ссылку (если не на плаху) самого преданного из приближённых, окруживший себя холуйским сбродом — Басмановы, Скуратов, Вяземский, Грязной и прочая сволочь, — этот Иоанн Васильевич не походил уже на того светлого витязя-венценосца, который когда-то вступил в Москву во главе победоносной рати, сокрушившей Казань. Курбский был тогда его правой рукой. Что же заставило воеводу сменить высокое положение в отечестве на незавидную долю перебежчика, из милости живущего в чужом, издавна враждебном краю?

Говорят, сманили литовским золотом. Да не больно-то в это верится, Курбскому и здесь хватало своего добра. Требовалось нечто более весомое, чтобы склонить князя к измене.

Это мог быть и просто страх за себя, за свою жизнь. Такое можно понять. Казалось бы, нелепо подозревать в трусости именно его, годы проведшего в боевом седле, однако трусость трусости рознь. Можно без страха кинуться в самую свирепую сечу, но попробуй сохранить твёрдость духа, когда знаешь, что вот могут войти, заломить руки и повлечь в застенок! Как раз незадолго до бегства Курбского в Москве без суда умертвили двух его соратников по полоцкому походу — князей Репнина и Кашина: обоих зарезали государевы холопы прямо в храме, посреди обедни. Не то ли стало последним толчком в литовскому рубежу? Вот только сына нельзя было бросать, тут Юсупыч прав...

Такие мысли были непривычны и поэтому особенно тяжелы. Они как бы расшатывали весь строй убеждений, с которыми Андрей вырос и жил и которые — он постоянно это ощущал — воздвигли вокруг его души как бы некую броню, неосязаемую, но несокрушимо прочную, отбрасывающую прочь любое сомнение. Спросить себя, а правильно ли поступил государь, имел ли он нравственное право поступать так, а не иначе, было так же недопустимо, как усомниться в благочестии православной веры. Начни судить государевы дела скудным своим умишком, и докатишься до того, что Римскую церковь возомнишь истинно христианской...

Такой же непререкаемой истиной была и убеждённость в том, что жить можно только в своём отечестве, покидая его пределы лишь по необходимости — во время войны. Так и жили, и каждый выход за рубеж — в какую сторону ни глянь, на закат ли, на полдень или к восходу — был всегда вылазкой на землю врага, где приходилось убивать, чтобы не быть убитым самому. В страшном сне не могло присниться — осесть на такой земле, строить там обычную, повседневную жизнь.

Да, прежде о таком и не слыхивали. Теперь же съезжают, и всё чаще. Димитрий Вишневецкий, Алексей и Гавриил Черкасские, стрелецкий голова Тимофей Терехин — да всех разве упомнишь! Что их вынудило, что погнало прочь от родных мест? Понятно, в семье не без урода, наверняка нашлись среди утеклецов и алчные мздоимцы, польстившиеся на вражеское золото, — но не Вишневецкий же! Не Курбский!

Выходит, они дерзнули государя судить. Дерзнули, и осудили, и нашли недостойным служения. Годунов однажды проговорился, что Курбский отважился даже прислать государю некую эпистолию, в коей укорял за безвинное умерщвление многих мужей знатнейших, прославленных и на поле брани, и в державных трудах. «Злопыхательский поклёп», — сказал Димитрий Иванович; но поклёп ли то был? Или справедливый укор, который злопыхательским выглядит лишь по непривычке нашей к тому, что истину можно высказывать и пред великим князем? И кто же тогда сам Курбский — вор, повинный в измене отечеству, или подвижник, отважившийся сделать то, на что не дерзнул никто иной?

11

Теперь, когда всё было решено и обдумано, оставалось лишь определить сроки исполнения. Лекарь уверял — хоть завтра, расположение планет благоприятствует; но это легко сказать! Планеты планетами, а было кроме них ещё и ливонское посольство, и был этот окаянный стрелец, коего нельзя тронуть, не обидев посла и — через ту обиду — не лишившись полюбовного сговора с кесарем насчёт Ливонии.

Стрелец был препятствием, и это не укладывалось в голове, было поистине смеху подобно. Стрелецкий сотник — препятствие для него? Однако так вот получилось! На тавлее, когда играешь в шахматы, тоже подчас такой вдруг сложится расклад, что ничтожная пешка обретает значение непомерное, преградив путь ферзю или не давая королю уйти из-под удара...