Государево кабацкое дело. Очерки питейной политики и традиций в России

Официальная идеология и пропаганда создавали миф об идеальном трудящемся; он, по характеристике Л. И. Брежнева на XV съезде профсоюзов, аполитически активен, нетерпим к расхлябанности и безответственности, к любым недостаткам в организации производства. Он непримиримый враг всякого мещанства, любых пережитков прошлого в сознании и поведении людей. Идеалы партии, идеалы коммунизма стали для такого рабочего сутью всего его мировоззрения...» Однако уже в 70-х гг. немногие проводившиеся по интересующей нас проблеме исследования показывали, что реальный рабочий весьма отличается от идеологически предписанного образца, чье свободное время наполнено исключительно «богатым содержанием и творческим поиском»:

— 44 % из опрошенных крепко пьющих пролетариев считали, что «выпивка работе не помеха»;

— 38 % не могли указать никакой существенной причины для выпивки; полагали таковой встречу с приятелем или получку соответственно 26 % и 16 %;

— 40 % не представляли себе предельно допустимой дозы выпивки^{598}.

Сухие цифры подводили итог многовековому внедрению не самых лучших алкогольных традиций. Питие не просто стало обрядом, заменой естественного состояния раскрепощенности; оно превратилось в характерный стереотип поведения людей, где естественным являлось уже не только «бытовое пьянство», но и выпивка на работе.

Публиковавшиеся уже тогда данные показывают, что каждый третий ребенок 11–14 лет познакомился с алкоголем в 7–8 лет, получив первую рюмку от родителей и ближайших родственников. У повзрослевших школьников спиртное уже служило важнейшим средством социализации, «включения» во взрослую жизнь своей социальной группы, ее традиции и завоевания признания с ее стороны. В итоге даже среди людей, хорошо информированных о вреде алкоголя, 59 % продолжали им злоупотреблять, причем треть из них не могли объяснить причины такого поведения^{599} — вероятно, не только из-за привычных страхов, а по очевидной невозможности жить иначе.

Неудивительно, что при таких установках даже самая правдивая информация о вреде пьянства могла вообще не восприниматься. Опросы, проведенные в 1984 г., показали: 70 % посетителей привычных казенно-лекционных мероприятий такого рода были к ним глубоко равнодушны и по своей воле там бы не оказались^{600}.

Еще более тяжелая ситуация складывалась в колхозной деревне, уставшей от бесконечных экспериментов, вроде борьбы с «неперспективными деревнями» или показных кампаний: «Из школы — в колхоз» и т. п. Отток наиболее квалифицированных и энергичных людей в города, отсутствие перспектив, утрата ценностной ориентации привели к тому, что уже в 60-е гг. деревня стала пить даже больше города; в структуре семейных расходов на селе этот показатель составлял 5,1 % против 3,8 % у горожан — а в дореволюционной России дело обстояло как раз наоборот^{601}.

Мнимые успехи внутренней и внешней политики, нарушения законности, коррупция, подавление (не обязательно репрессивное) любого инакомыслия в сочетании с неофициальной вседозволенностью в повседневной жизни — все это формировало ту застойную атмосферу, о которой В. Высоцкий сказал:

«И нас хотя расстрелы не косили,
Но жили мы, поднять не смея глаз.
Мы тоже дети страшных лет России —
Безвременье вливало водку в нас».

В условиях унизительного «дефицита» и постоянных привычных ограничений — в жилье, работе, творчестве — выпивка становилась компенсацией неуютного бытия. «И это желание выпить вовсе не желание просто выпить, а то же тяготение к демократии. Заставить в себе говорить то, что по разным соображениям помалкивало, то есть позволить взглянуть на те же вещи по-иному», — писал в 1982 г. автор знаменитой ныне книги «Москва — Петушки», герой которой уходил в ирреальный пьяный мир подмосковной электрички, а за ним, вставал образ спившейся страны…