Государевы конюхи

Стенька полагал отправить Федору к ее отцу, Ерофею Жеравкину, в Стрелецкую слободу. Но сделать это оказалось мудрено. Женщина то рвалась к мужу, то отказывалась уходить от боярского двора — там осталось все нажитое, без нее разворуют. Стенька понимал, что хозяйство ненавистного ключника и впрямь в опасности, но и за жизнь Федоры, если бы она вернулась охранять свое имущество, тоже не поручился бы.

Он бы остановил извозчика и, уплатив, велел ее отвезти куда нужно. Да только в кошельке не осталось ни гроша.

А время меж тем было уже такое, что следовало ему находиться в Земском приказе…

Стенька не придумал ничего лучше, как потащить Федору за собой в приказ.

То убеждая, то ругая, на потеху всем прохожим, вел он за собой очумелую бабу и таки привел! И на крыльцо за собой поволок, боясь, что, оставшись одна, она кинется бежать прочь, туда, где помирает муж. Там и столкнулся с выходящим Протасьевым.

— Пожаловать изволил! — воскликнул Протасьев. — А мы уж за тобой посылать собрались! Я Мирошку на колымажный двор отправил — колымагу закладывать, в какой царица на богомолье ездит! Ту, куда шесть пар возников запрягают! Иначе твою милость в приказ на службу возить бесчестно!

Стенька поклонился самым глубоким, как только смог, поклоном.

Поклонилась с перепугу и Федора.

— А это кто еще с тобой? — удивился Протасьев. — Ты что, бабу в приказ ведешь?!

Приведи Стенька молодую красавицу — пожилой подьячий и слова бы не молвил, а принял гостью со всей лаской. Коли красавицу нужда в Земский приказ погнала — ей всякий охотно поможет. Приведи он старуху за сорок — тоже беда невелика, такие бабы, особенно коли вдовы, обычно сами в доме хозяйки, и по делам преспокойно ходят, и челобитные подают. А тут — и не старуха еще, лет тридцати, и не красавица уже, глаза наплаканы, и того только недоставало, чтобы она посреди приказа в рев ударилась!

— Больше некуда, — сказал, выпрямляясь, Стенька. — Свидетельница это, ее спрятать нужно. И сказку отобрать.

— По какому делу свидетельница? — чуя вранье, осведомился Протасьев.

— Я по Гаврилы Михайловича делу хожу, вот по этому, — туманно объяснил Стенька.

Приказные в чужие заботы лишь тогда вникали, когда случай был странный, так что приходилось совещаться.

— Гаврила Михайлович! — позвал Протасьев. — По твою душу!

Деревнин со столбцами в руке вышел на крыльцо. Хотел было высказаться насчет дорогой пропажи, но увидел нечто более возмутительное.

— Женок нам тут недоставало! — сказал осуждающе.

Стенька показал, что хочет шепнуть в ухо.

— Ну? — Подьячий был очень явлением бабы недоволен, но ухо подставил.

— Это по тому дельцу, насчет медвежьей хари! Она знает, кто с дедом срядился харю резать!..

— Вот оно что?!

— Сказку отобрать надобно! — твердо сказал Стенька.

— Надобно. Сам записывать будешь или писца к тебе приставить? — спросил Деревнин.

— Сам, — буркнул Стенька.

Ему не понравилось заключенное в вопросе ехидство и он решил расшибиться в лепешку, но так гладко сказку написать, чтобы всем нос утереть, и юному подьячему Аничке Давыдову — главным образом!

— Ну так ступай куда сам знаешь, тут и без тебя народу хватает. Чернильница-то у тебя хоть есть?

Стенька чуть себя по лбу не хлопнул. Уж коли ему так хотелось стать подьячим, так следовало запасать все необходимое для этой службы имущество! Вот когда станет, тогда казенное дадут, а пока ему все следует иметь и держать наготове: понадобится — а вот вам и чернильница на шнурке, и перо за ухом, и Степан Иванович со стопочкой бумаги на колене, готовый исполнять обязанности!

— Чернильница с пером найдутся, — соврал Стенька.

В конце концов, можно добежать до Ивановской площади, где толкутся безместные подьячие в надежде, что явится челобитчик, сам не умеющий составить челобитной. Там наверняка найдется знакомец, который в долг ссудит пером и чернильницей, а пару листов бумаги можно и в приказе стянуть…

— Долго-то не затягивай, ты мне нужен.

Стенька проводил взглядом Деревнина, почесал в затылке под шапкой и догадался, куда можно отвести Федору.

Земский приказ стоял, задом к кремлевской стене прислонившись, а передом — на Красную площадь, где вовсю гудел торг. Стенька, по долгу службы присматривавший там за порядком, имел немало знакомцев среди сидельцев в лавках. В тех рядах, где стояли пирожни и блинни, его бы в изобку, для стряпни приспособленную, вряд ли пустили, но были и иные ряды — там в тщательно запираемых на ночь шалашах лежали пушнина, ткани, обувь, а шалаш — та же избенка, только что окно спереди едва ль не во всю стену. И можно уговориться с сидельцем, чтобы пустил вовнутрь ненадолго.

Первый же сиделец, уразумев, что Стеньке попросту негде с бабой уединиться, принялся хохотать так, что все попытки его образумить были тщетны.

— Да не вести же ее в приказ, пойми! — вопил ему чуть ли не в ухо Стенька.

— Ох, уморил, ох, смертушка моя пришла! — причитал, уже рыдая от смеха, толстый сиделец. — Ох, додумался! Посреди торга-то — бабу-то!..

— Тьфу! — Стенька плюнул дураку под ноги и пошел искать кого поумнее.