Государевы конюхи

Слишком подробные расспросы могли кончиться плохо — наверняка найдется брат-сват, который тайно предупредит Клюкина: конюхи из Аргамачьих-де розыск ведут. Потому и узнали Данила с Богданом немного — только время зря потратили. Не было пока ни одной зацепочки, кроме той ценинной посуды… не у налетчиков ли, ограбивших караван, который доподлинно тащился из Китая, взял ее Клюкин?..

А коли так — не сдружился ли купец с налетчиками, которым такой приятель страх как был необходим, чтобы сбывать дуван? Может, и до Сибири-то он не доехал, а просто перенял обоз, подготовленный налетчиками? Тогда становится ясно, отчего к нему ночные гости шастают и почему он их от случайных людей прячет.

Впрочем, и Данила, и Богдаш понимали — все их умопостроение вилами по воде писано. Оставалось лишь тосковать по Тимофею и Семейке — у тех, хотя бы в силу возраста, знакомцев среди купцов было поболее.

Ночной розыск опять ни к чему не привел — и на дворе клюкинском было тихо, и скоморохи куда-то попрятались.

— Ну так навести ты крестника наконец! — воскликнул Богдан. — Глядишь, чего и проведаешь!

Данила отвернулся. Он не хотел видеть Федосьицу. Вот была бы там Авдотьица — с той бы охотно потолковал, рослая девка ему нравилась. Но Авдотьица теперь замужняя молодка, сидит в Соликамске со своим Егорушкой и горя не знает. Есть еще Феклица, есть и другие зазорные девки, что нанимаются в плясицы, когда на Москве появляется скоморошья ватага. Но ведь забредешь к ним — тут же Федосьице донесут!

— Грех крестника без заботы оставлять! — неожиданно сказал Богдан. — Парнишечке уж скоро молитвы твердить! А крестный невесть где пропадает!

Данила знал, что это — прямая обязанность крестного отца, а он еще и богоданный в придачу. Но подивился рассуждению Богдана. Феденька родился прошлой зимой, он еще, поди, и говорить не выучился, какие молитвы? Неужто хитрому Желваку хочется любыми средствами заставить Данилу посетить зазорных девок на Неглинке?

И заставить его вызнать про Настасью-гудошницу…

Вот ведь какой дальний прицел у злоехидного товарища!

Данила ничего не объяснял — просто основательно замолчал. С тем и вернулись на конюшни. Наутро же приехал из Хорошева Ульянка.

Обнаружился он в закутке у деда Акишева. Дед отправил правнука на торг, оттуда был принесен горячий сбитень в кувшинчике, пряники, пастила, кулага в горшочке. Данила явился на зов, увидел это пиршество и онемел. Дед так явно и неприкрыто баловал парнишку, что оставалось лишь почесать в затылке — ведь не родня, и не подросла еще та правнучка, которую можно было бы отдать за Ульянку.

— Ты, Данилушка, сейчас ступай руки мыть, — распорядился на удивление ласковый дед Акишев. — Потом принарядись — пойдешь с Ульянушкой, он тебе все, что для вашего розыска надобно, обскажет.

— Мне еще бахматов купать, — строптиво возразил Данила.

— А не беда, Богдашка с Родькой искупают!

Этим-то хитрый дед и купил Данилу.

Богдашка был товарищем — это так, и надежным товарищем, и кулачному бою учил, и в драке прикрывал, и кошелек его для Данилы всегда бывал открыт. Но вот то, что он в последнее время то и дело Настасью поминал, пусть не напрямую, и разговор к ней подводил, Даниле сильно не нравилось.

Так пусть же он теперь за Данилу потрудится — авось поумнеет!

Поэтому Данила добежал до водогрейного очага, вымыл руки, посидел недолго с дедом и Ульянкой (сам выпил почитай что весь сбитень!), потом пошел в чуланчик, где жил постоянно, и по приказанию деда Акишева принарядился. Рубаху он недавно купил розовую, с красивой вышивкой, полосатый зипун ему продал стадный конюх Фомка Мокрецов — брал для себя, но вещь не полюбилась, хотя полосы были хороши, красные, рудо-желтые и синие. Кафтан у Данилы был зеленый, с серебряными пуговицами, с малиновыми нашивками, порты опять же синие, сапоги желтые, шапка с серебряной запоной, а в запоне красные камушки, но не яхонты и не лалы — какие-то иные. Надел на себя все это, за пазуху для тайной радости сунул два джерида с бирюзовыми черенами, плечи расправил, пальцем по новорожденным усишкам провел — щеголь щеголем! О том лишь жалел, что нельзя новую зимнюю шапку взять, высокий колпак, отороченный пушистым рыжим мехом.

А потом он понял, что сделал глупость. Вырядился, как на Светлое воскресенье, и пойдет рядом с парнишкой в буром армячке, в домотканых портах, в серых онучах, в лаптях. Хороша будет парочка!

— Ступайте, детушки! — велел дед Акишев и до того расчувствовался, что обоих перекрестил.

Давно ли орал на все конюшни: «Ишь, уродилось чадище-исчадище!» И смердяком кликал, и бляжьим сыном, а уж когда совсем из терпения выйдет — шляхтичем. Что переменилось?!

Данила с Ульянкой вышли за ворота конюшен и оказались на кремлевских задворках.

— Ты ведь здешние места знаешь? — спросил Данила, не желавший показывать, что сам-то до сих пор способен в Москве заблудиться в трех шагах от Кремля.

— Как из Хорошева ехать — дорогу знаю. Где торг, где какие ряды — помню.

— Сможешь показать, как вел того Бахтияра?