Государевы конюхи

От мысли, что удастся угостить самого дьяка в государевом имени, главу Приказа тайных дел, Деревнин пришел в восторг. Он знал, как принимают подобных гостей — коли вдруг гостю понравится оловянный кубок, или блюдо, или какая диковина, тут же с поклонами дарить. Вроде и не взятка, а лучше всякой взятки. Деревнин же мог угодить и посудой, и красивыми книгами, печатными и рукописными, и даже любимые шахматы не пожалел бы.

Стенька все это прекрасно понял и, быстро поклонившись, кинулся прочь с конюшни.

Башмаков подумал и кивнул.

— Назарий Петрович! Вели кому-нибудь коня моего отвести на двор к Гавриле Михайловичу! — крикнул он. — Ты где живешь-то?

— За Охотным рядом, на Дмитровке, там всякий скажет.

Башмаков и Деревнин ушли. Данила и Богдаш наконец-то взглянули друг на друга.

— Ну, радуйся, пожаловала твоя кума! — сердито сказал Богдаш.

— Я ее сюда не звал, — огрызнулся Данила.

— Собирайся, пойдем на Неглинку. Рубаху чистую возьми, денег побольше — девкам пряники и орехи покупать! Шапку-то куда девал?

— В Разбойном осталась.

— Как же ты без шапки-то? Кума засмеет! А на торгу нам появляться нельзя — увидит кто не надо, Евтихееву донесет, тебя и выследят. Ладно, дам тебе свою старую, чтоб перед кумой тебя не позорить!

Богдаш говорил весело, бойко, и не простое обычное ехидство было в его голосе, а ехидство человека уязвленного.

— Не пойду ни к какой куме, — вдруг сказал Данила. — Иное дело есть.

— Какое?

— Как начнет темнеть, пойду к Водовзводной башне.

— За каким кляпом?

— За посохом. Хочу понять, где покойник свой посох обронил. Когда мы его подняли, посоха поблизости не было.

— Мало ли где, склон крутой.

— То-то и оно. По этому склону и здоровый так просто не проберется, а он — хромой. Коли бы посох выронил, тот бы внизу валялся. А внизу не было.

— Лежит в кустах, поди. Не серди дьяка, Данила, — предостерег Богдаш.

— Он не проведает.

— Мне дьяк велел тебя на Неглинку отвести — я и отведу, — строго возразил Богдаш. — Там кума, чай, заждалась! Баню топит! Пироги печет!

— Да ну ее! — с досадой буркнул Данила. — Мне от ее проказ уж тошно.

Это не было правдой, но и ложью, разумеется, не было. Данила Настасью не понимал. Чего она желала? Чего ждала? Отчего не делала выбора? Вышла бы замуж, убрала свою длинную косу под волосник и убрус, и лишила Данилу причины для беспокойства — значит, более ничего между ними невозможно, и хватит маяться! Он с самой зимы ломал голову, что означал ее взгляд той зимней ночью, когда они вдвоем из-за угла глядели, как влюбленный купец Вонифатий Калашников тайно увозит свою нареченную невесту. И что означали ее слова при их последней встрече, когда она не побоялась прийти в Кремль, чтобы проститься. Он их накрепко запомнил!

Сперва вдруг Данила показался ей молод. Вот был бы в тех же годах, что Богдаш! Что ей Богдаш тогда в память запал — неудивительно, он прямо у нее на глазах Данилу от смерти спас, да и ее саму — еще летом…

Потом в покорности его вдруг упрекнула — веревки-де из него вить может. Какая, к бесу, покорность?! Разбойному приказу не покорился — чего уж более?

Наконец до того додумалась, что податься им обоим некуда! Ни он ее на конюшни привести не может, ни она его в ватагу, потому что, изволите ли видеть, ватаги у нее более нет! А с кем же она преследует сейчас Обнорского?!

Наконец пообещала, что все эти страсти уймутся, потому что с глаз долой — из сердца вон. И что же, унялись? Постоянно скоромные сны мерещатся… хоть и других баб ласкал, как умел… Ничто ее, зловредную, не берет, ничто из памяти истребить не может!

— Тошно, не тошно, а приказ исполнять надобно, — хмуро сказал Богдаш. — Собирайся, провожу, как дьяк велел.

— Пусть так… — буркнул Данила.

Время у них еще имелось — пусть сперва приказы закроются, приказные по домам пойдут, а тогда уж можно незаметно выйти Троицкими воротами и пойти вверх по Неглинке.

— Ты тут посиди, я на торг схожу, возьму поесть, — решил Богдаш. — Ты, поди, оголодал, с кумой не управишься…

— Далась тебе эта кума! — выпалил наконец Данила.

— Что тут такого? Та не кума, что под кумом не была, — отвечал поговоркой злоязычный Богдашка. И фыркнул, и вздернул нос, сучий потрох! И кудри удивительной желтизны, колыхнувшись, легли красиво…

Синеглазый Богдашка не мог спокойно по торгу пройти — где появится, там девичье волнение и бабье смятение. Настасья-то, поди, не каменная — ей лестно будет такого красавца заманить. А Даниле каково? Вот этак начнешь себя сравнивать с Богдашкой и поймешь, что вся надежда — на деда Акишева, что обещал вскорости женить. Или на пожилых вдов, которые норовят прикормить не потому, что молодец хорош собой, а потому, что иначе — и такого не будет. Или на Федосьицу, которая, как всякая девка с Неглинки, на рожу уже мало смотрит, а замуж хочет…