Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг.

Крестьяне, конечно, истолкуют все по-своему. Они никогда не разделят того положения, по которому истинными защитниками крестьянских интересов признаются лица, избранные не крестьянами. В русском народе издавна существует глухая рознь между крестьянами и «господами» — рознь, достигающая иной раз такой остроты, что невольно представляется, будто дело идет не о двух различных классах населения, а о двух различных расах. Эта рознь воспитана крепостным правом, а по отмене его поддерживалась благодаря политике правительства, которое с особою нежностью принимало к сердцу аграрные и политические интересы дворянства. Крестьяне, со своей стороны, сосредотачивали свои надежды, минуя и господ и правительство, непосредственно на верховной власти. В прежние времена эти надежды покоились на монархе, теперь они были перенесены на Государственную Думу. Великое политическое значение Первой Думы и заключается в том, что в ее стенах состоялась встреча крестьянских депутатов с депутатами от «господ» — на почве объединившей всех работы, благодаря которой и было достигнуто первое сближение двух, столь различных по своей природе, мировоззрений. Правительство, вместо того чтобы содействовать дальнейшему развитию этого объединительного движения, встало на сторону тех, кому такое движение внушало страх. Вся народная вера в Думу, вся популярность ее как учреждения была основана на том, что народ признал в ней высшее установление, куда может проникнуть его ничем не фальсифицированный голос; от нее он ожидал и воли, и земли. Теперь крестьянству навязывалось иное представление о Думе, ему предлагают Думу, избранную под давлением землевладельческих интересов. Правда, западноевропейский читатель может возразить, что нет необходимости проводить такую резкую границу между крестьянами и помещиками, так как и среди крестьян имеется немало землевладельцев. Русский избирательный закон не игнорирует этого обстоятельства. Он удаляет из состава того класса избирателей, которых он называет землевладельцами, всех тех, кто одновременно принадлежит к крестьянам, так что крестьяне, то есть лица, принадлежащие к сельским обществам, не вносятся в списки землевладельцев даже и в том случае, когда им принадлежат сотни десятин земли. Закон прямо поощряет и покровительствует не только социальной, но и сословной розни. Избранная при этих условиях Дума легко превратится в глазах крестьянства из народной Думы в «господскую» Думу, и это будет концом самой Думы — концом ее влияния и авторитета. Не к ней устремятся народные надежды: она окажется чуждым народу учреждением, чем-то вроде далекого народному чувству Государственного Совета, она будет считаться народом бюрократическим учреждением, в котором «господа» совместно с чиновниками решают судьбы чуждого им дела.

В этом кроется опаснейшая сторона провозглашенной реформы. Возникнет широкая и глубокая пропасть между народным представительством и самою страной. Необходимо понимать, что страна не откажется от своего стремления к свободам. А земельный вопрос и после роспуска Второй Думы останется столь же властным и жгучим, каковым он был до роспуска. Сформируется ли в русском обществе сила, способная нейтрализовать проистекающие из такой расстановки сил опасные последствия?

И наконец, если чаяния властей осуществятся, если Третьей Думе действительно суждено заслужить наименование «послушной Думы», то не сведется ли выигрыш правительства лишь к следующему: оно увидит, как на эту Третью Думу, представляющую скорее призрак, нежели действительность народного представительства, страна перенесет все то недоверие, все то недовольство, которые в настоящее время она питает по отношению к бюрократии?

«Будет ли для самой Думы народное дело ее делом? — вопрошал С. А. Муромцев. — Сумеют ли избранники ста тридцати тысяч хотя бы отдаленно постичь те обязанности, которые налагает на них официальное положение радетелей ста тридцати миллионов?» (Утро России. 1907. № 27. 17 октября).