Государственная недостаточность

– Словечко «конъюнктура» сопровождает меня с самого начала литературной работы. Наша, как выразился Вяземский, «малоголовая критика» обычно называет «конъюнктурщиками» писателей, востребованных читателем без ее, критики, посредничества. В чем, скажите, заключалась конъюнктурность моих повестей «Сто дней до приказа» и «ЧП районного масштаба»? В том, что первая написана в 80-м и напечатана в 87-м, а вторая сочинена в 81-м, а увидела свет в 85-м? В том, что обе были инсценированы, экранизированы и вызвали всесоюзные дискуссии? От меня, советского в полном смысле этого слова литератора, таких текстов никто не ждал. Ждали от других, много обещавших и оттягивавших свои карманы потайными фигами. Но у них, когда цензура зашаталась, в столах ничего не оказалось – все ушло в свисток кухонных витийств. А в чем «конъюнктурность» моей повести «Апофегей»? В ней я еще в 89-м году сатирически изобразил под именем «БМП» самого Б.Н.Е. Ох, как меня поутюжила тогда либеральная критика! А кто оказался прав в конце концов? «Конъюнктурная» литература, как правило, недолговечна. Все мои ранние вещи переиздаются и расходятся до сих пор. Та же «Парижская любовь Кости Гуманкова», названная критиками «явной неудачей», выдержала двенадцать изданий за восемь лет. А вот где теперь книги, названные в свое время «явными удачами», и кто, кроме букеровского жюри, их читал?

Упрекать писателя в крушении общества, о недостатках которого он пишет, так же нелепо, как упрекать сейсмолога в землетрясении. И теперь, оглядываясь назад, я сам с удивлением обнаруживаю, что писал о тех, как сейчас принято говорить, общественных страхах, через которые прошли самые разрушительные трещины распада. Армия, номенклатура, школа, творческая интеллигенция… И вряд ли стоит меня упрекать в «саркастической усмешке». Да, я отношу себя к «гротескным реалистам», если пользоваться терминологией М. Бахтина. Но даже если бы я был скучно-серьезен, я все равно писал бы об этом же, отвечал бы на те же проклятые вопросы, ибо именно там чувствовал линию будущего разлома. Другой вопрос, читали бы меня тогда?

«Козленок в молоке» – роман сатирический, я с жестокой иронией пишу о своих собратьях по перу, да и о себе самом. Мы, писатели, это заслужили. Заслужили и своими подписями под расстрельными воззваниями, и прекраснодушным воспеванием «реформ», о которых не имели никакого представления, и соплями умиления по поводу «общечеловеческих ценностей», обернувшихся ныне бомбежками Югославии… Именно писатели, интеллектуальная гвардия советской власти, сделали все, чтобы на смену «властителям дум» пришли «манипуляторы сознанием». Нет, не журналисты – они были поденщиками агитпропа. Писатели! Именно в писательской среде зародилась эта метода вдумчиво-вдохновенного вранья, которая стала сегодня основным стилем СМИ с его липовыми рейтингами, бессовестными экспертами, лживыми комментаторами и монтажом, преображающим действительность похлеще любого Гофмана… А ведь доверие к слову в нашей действительно самой читающей стране было огромно.

У меня вызывают усмешку рассуждения о том, что-де литература должна заниматься литературой и забыть о влиянии на общество. Да, мужчина, может, и имеет право испытывать влечение к мужчине. (Хотя, конечно, лучше бы к женщине.) Но если все мужчины поменяют ориентацию, что будет? Ничего не будет, останется одно клонирование. Кстати, когда читаешь толстые журналы, возникает ощущение, что наша сегодняшняя литература существует в основном за счет унылого филологического клонирования.

– «Небо падших» – качественный шаг. Здесь больше, на мой взгляд, сочинительства – в классическом представлении – и эксперимента…

– Я хотел написать вещь, которая, сохранив все атрибуты серьезной литературы – социальную проблематику, психологизм, стиль, работу со словом, – вместе с тем будет конкурировать с коммерческой литературой. В конце концов, многие книги, ставшие классикой, пользовались в момент выхода большим читательским спросом. Полагаю, эксперимент удался, хотя кое-кто снова сочтет это «конъюнктурой», а не большой литературой. Но, честно говоря, «большая литература», усыпляющая на второй странице, всегда вызывала у меня оторопь. Занимательность – вежливость писателя. Если ты настолько умен и образован, что тебе трудно писать интересную прозу, пиши философские трактаты… Собственно, весь наш российский постмодернизм на 90 процентов состоит из таких «элитарных» авторов. Они похожи на композиторов, прекрасно знающих нотную грамоту, готовых, если надо, записать музыку даже древнерусскими «крюками», но слуха у них нет…