Государственная недостаточность

– Думаю, это естественно. Потому что трагизм, как экзистенциальный тупик, острее воспринимается именно на контрасте с ироническим осмыслением жизни. Смех и слезы не случайно вместе. В принципе в нашем трагическом бытии очень много смешного. Взять пример с тем же Ельциным. Когда этот человек появлялся на телеэкране в последние годы президентства, он был настолько нелеп, смешон, что можно было от смеха упасть с дивана. Но никто не падал, потому что все понимали, сколько горя, сколько бед принес этот человек России и сколько судеб поломалось из-за того, что на переломе веков история втюхала нам такого деятеля. Вот он – трагизм. Да, смешон, но для великой страны – это трагедия. И так часто в жизни.

– Гоголю принадлежит мысль, что быть высмеянным боится даже тот, кто уже ничего не боится. Подобной точки зрения придерживался и Салтыков-Щедрин: «Ничто так не обескураживает порока, как сознание, что он угадан и что по поводу его уже раздался смех». Критики отмечают, и я с ними тоже согласна, что писатель Юрий Поляков – продолжатель сатирического направления в современной литературе. Читаешь вашу книгу: смешно. Закончил – становится очень грустно. Человеческая комедия не имеет конца. Вот и главным героям у вас далеко до положительных. С чем это связано?

– У меня действительно есть хорошие учителя – Гоголь, Салтыков-Щедрин. А положительный герой – все-таки прерогатива романтической литературы. Я же писатель, и вы это заметили, с сильным сатирическим элементом. А у сатириков положительного героя не бывает – таков закон жанра. А если нет положительного героя, то его отсутствие уже рождает голод читателя по такому герою. В этом я вижу и свой вклад в проблему положительного героя. Но есть литература, где существует герой, которому хочется подражать. У меня такие не получаются, хотя я и пытался с этим бороться.

– А как же ваш Костожогов из «Козленка в молоке»? Слышала, этот образ отчасти навеян вашим любимым поэтом Владимиром Соколовым.

– Когда закончил этот роман, дал почитать его критику Владимиру Куницыну. Он тоже говорит: «Здорово. Но у тебя же нет ни одного положительного героя! Сделай хоть одного, чтоб душа отдохнула». Я пошел на поводу у критика, напрягся и в уже готовый роман вставил Костожогова, причем специально придумал фамилию, созвучную с гоголевским Костанжогло. Помните, во втором томе «Мертвых душ» был такой не удавшийся писателю образ положительного помещика? Никто из критиков не заметил этой аналогии, и только актер Владимир Заманский, читая сценарий фильма «Козленок в молоке», почувствовал сходство фамилий. Ну а про «Козленка…» говорят: «Хороший у тебя роман. Только на хрена тебе Костожогов?» Я им: «Так он же положительный!» – «Ну и что ж, что положительный. Он как кость торчит из романа». Вот что значит пытаться совершить насилие над своим художественным чутьем.

– Вас нередко называют лидером гротескного реализма. А вы сами согласны с критиками?

– Меня критика не любит. Критик обычно чувствует себя этаким воспитателем даунов. Взял он такой экземпляр – безвестного, никому не интересного писателя и начинает о нем писать, выискивать в его творчестве какие-то чудеса, особенности. Словом, раскручивает и получает от этого удовлетворение. А я всегда путаю критикам карты: мои повести привлекают внимание читателей без их участия, без их рецензий. И критикам только остается объяснять, почему та или иная вещь имеет успех. Поэтому критика всегда относилась ко мне достаточно скептически. Причем при советской власти говорили: «Ну, вы ж понимаете, он берет жареными фактами: армия, комсомол…» Хотя кому из писателей мешали писать на эту тему? Миллионы людей были и в армии, и в комсомоле, работали в школе. Но почему-то никто об этом не писал.

– Действительно, резонанс тех ваших книг был ошеломляющий. И говорили, что темы конъюнктурные…