Государственная недостаточность

– Я попал в кино очень просто. Сначала были экранизации моих первых повестей – «ЧП районного масштаба», «Сто дней до приказа», «Работа над ошибками». Потом был перерыв. А затем меня затащили в кино писать сценарии, в том числе и к сериалам. Потому что выяснилось, что постмодернистскую развесистую клюкву могут писать очень многие. Но когда эти писатели стали сочинять сценарии, то режиссеры схватились за головы. Для кино необходима история. Сокуров на весь кинематограф нужен только один, чтобы все знали: так делать кино не надо.

– Проза, драматургия, публицистика, сценарии, поэзия – как вам удается так легко переходить от одного жанра к другому?

– Мозги переключаются, какой-то тумблер там щелкает, но в принципе это тоже типично. Наши крупнейшие писатели, а мы все-таки равняемся на классику, а не на Сорокина с Пелевиным, все с успехом работали в разных жанрах. Возьмите Тургенева – это и проза, и драматургия, и публицистика, и поэзия. У Толстого – и проза, и драматургия, и гениальная публицистика. И у Чехова – то же самое.

– Что ни год, то роман, и каждый роман – бестселлер. У литературоведов появился даже термин – «феномен Полякова». Раскройте секрет такой колоссальной работоспособности.

– Это, конечно, воспитано с детства, потому что я вырос в рабочей семье, у меня никогда не было ни полезных связей, ни нужных знакомств. Я всегда зависел только от собственной работоспособности. И знал, что, если я что-то сделаю, значит, сделаю. Если не сделаю, значит, никто за меня это не сделает. Но это только так кажется, что я написал очень много. На самом деле большинство моих ровесников, активно работающих в литературе, написали раза в 3–4 больше, чем я. Дело в том, что я исхожу из ленинского принципа: лучше меньше, да лучше. Я всегда подолгу работаю над своими текстами, не выпускаю их из рук, пока не достигну определенного уровня. Зато потом эти книги долго живут. Скажем, «Сто дней до приказа» и «Апофегей» издавались больше 20 раз. Поэтому и складывается иллюзия, будто много написано.

В литературной среде есть такое ироническое выражение: «Пипл все схавает». Так вот, это глубокое заблуждение. «Пипл» соображает очень хорошо. И он с первых же строчек понимает, что ему подсунули – серьезную литературу или очередную однодневку. Один раз можно прочитать любую белиберду, едучи в поезде, электричке или ожидая автобуса. Но настоящий художественный текст обладает такой многоплановостью, такой художественной притягательностью, что к нему будешь обращаться вновь и вновь.

– Фронтовая поэзия была темой вашей кандидатской диссертации. Писатели-фронтовики Карпов, Астафьев, Бондарев, Алексеев и другие воспели подвиг народа в Великой Отечественной войне. Почему не находят достойного отражения в литературе последние войны России?

– Фронтовая проза и поэзия – это одна из вершин не только советской, а, я бы сказал, мировой литературы. Поколение писателей-фронтовиков дало очень мощное и разностороннее литературное отражение той эпохи. Что касается современных войн, то какие-то вещи выходят – по афганской войне, по чеченской. И есть достаточно сильные книжки, но эти книги замалчиваются. Дело в том, что опыт этих самых войн, особенно демократического периода, абсолютно не вяжется с той идеологией, которая внушается обществу. Поэтому они проходят как маргинальные литературные явления.

– Читатели читают и перечитывают ваши повести и романы, а критики их нещадно критикуют. Как вы объясняете этот парадокс?

– С критикой у меня отношения очень сложные и странные. Конечно, есть критики, которые с симпатией относятся к моим произведениям, но в основном они меня не любят, причем не конкретно какие-то критики, а критика как корпорация. Я сам на эту тему долго думал: как же так? А все дело в том, что критика любит писателя, которого нужно разъяснить и навязать читателю – тогда она чувствует свою необходимость.

– А что вы думаете о литературных премиях, которые растут как грибы после дождя? Они объективно отражают особенности литературного процесса, достоинства художественных произведений или это обычный междусобойчик: ты – мне, я – тебе?