Государственная недостаточность

Застолье у Юрия Полякова, помимо прочего, было примечательно тем, что ассортимент закусок почти сплошь оказался составлен из продуктов собственного огородного производства. За исключением разве что водки и селедки. Писатель с бессменной женой Наташей горделиво и умиленно уточнял историю происхождения каждого очередного овоща, что придавало неспешной беседе утонченный пасторальный, скажу даже руссоистский, аромат. Притом что гостеприимный хозяин наш не «почвенник», а совсем даже наоборот: в 80-е годы его повести «ЧП районного масштаба», «Сто дней до приказа» и другие прозвучали подобно бронебойному залпу в сонной и замшелой литературной тмутаракани.

– Ты рос в пролетарском общежитии. Твои гурманские пристрастия того времени и поры преуспевания различались?

– Когда появились первые западные продукты и все бросились за ними, я не был исключением. Но не долго. Думаю, у каждого народа свои гастрономические предпочтения, к которым, так или иначе, все возвращается. У нас дома – картошечка, селедочка… Сказать, что я теперь ем только лобстеры? Не ем я лобстеры!

Что до моего детства – мы жили с родителями в заводском общежитии, конечно, ели скромнее. Была, например, целая проблема – составить праздничный стол. Но что интересно, я не помню за весь советский период, чтобы пришел к кому-то в гости и был бы пустой стол. Если о ресторанах, то тогда было препятствие в виде вывески «Мест нет». А сейчас – денег нет.

– И у тебя нет?

– Деньги, может, и бывают, но это все сейчас так дорого! Раньше, скажем, я с гонорара за подборку стихов мог несколько дней выпивать и закусывать в ЦДЛ, друзей угощать, а теперь… В ресторане Дома литераторов нет литераторов.

– В твоем желании стать писателем что доминировало: художественные позывы или стремление «выбиться в люди»?

– Определенно «позывы». У меня была масса возможностей сделать карьеру – служебную, партийную. Если помнишь, я ушел на вольные хлеба с должности главного редактора газеты «Московский литератор», откуда были открыты пути куда угодно… Но я плюнул на это, потому что это мешало творчеству.

– Пальто «из матраца», в котором ты вернулся из армии, стало легендой между твоими приятелями.

– Только сейчас понимаешь, что мы жили в такое время, когда встречали и провожали не по одежке – по уму. Теперь вот точно – по одежке из бутика.

– В твоих словах слышна ностальгия.

– Здесь надо разделить две вещи. Во-первых, обычная ностальгия по молодости. Мартин Иден, став известным писателем, с умилением вспоминал свою работу в прачечной, которая объективно не была идеалом его жизни. С другой стороны, нынешнее повышение уровня жизни коснулось весьма незначительной части населения.

– То есть твоя ностальгия носит не столько лирический характер, сколько социальный?

– Именно. Когда я смотрю, скажем, на врачей или учителей – а я сам учитель по образованию, – у меня сердце кровью обливается.

– Новации перестройки тебе были симпатичны?

– Мы были воспитаны идеологией, которая предполагала только линейный прогресс: нашему поколению внушили, что любое изменение жизни приводит к лучшему. Поэтому никому в голову не приходило, что в результате реформ может быть хуже. При всей дури режима все-таки медленно, спотыкаясь, но шло поступательное развитие. Мы, скажем, жили с родителями в общежитии, потом получили квартиру. Когда я был пацаном, на весь наш Балакиревский переулок стояла одна личная машина – «Победа». Я до сих пор помню фамилию владельца – Фомин. Когда я приехал в этот переулок в середине 80-х, там негде было машину поставить – свою. Скажи пенсионеру где-нибудь в 85-м: в результате реформ вы лишитесь всех сбережений. Он бы рассмеялся тебе в глаза: так не бывает! Вспомни, поначалу ведь о чем спорили? Мы будем жить лучше через год или через три? Если ты говорил – через три, значит, ретроград, красно-коричневый. А вот это – демократ: он говорит, что через год.