Готическая коллекция

— А жена его была другой? — спросила Катя. — Лучше?

— Да, Ирина была хорошей, — твердо ответила Марта. — И в браке она была несчастлива. И чтобы Гриша ни говорил — помните? — как бы ни насмехался, как бы ни осуждал ее историю с этим парнем, я считаю, что она имела право.

— Что мужу изменяла?

— Просто наступает в жизни такой момент.., ужасный, когда что-то надо.., точнее, все, все надо изменить. Иначе — смерть, конец. Я знаю, со мной так было однажды. Я не люблю это вспоминать, как страшный сон. Но если бы тогда я не бросила все, не уехала сюда, то…

Катя снова поймала ее взгляд в зеркальце. И вдруг в памяти всплыла картина: человек в темном проеме окна высоко над землей, судорожно цепляющийся за каменные выступы. Но как можно было задавать вопросы Марте сейчас об этом? В присутствии любопытных мужских глаз и ушей? И Катя произнесла совсем не то, что вертелось у нее на языке:

— Возможно, узнав Чайкина и полюбив его, она действительно все хотела изменить. Правда, я отчего-то не слишком верю, что она его любила. Вы его видели? Он очень хорош собой. Просто красавец, но… Не знаю, мне кажется, что это был для нее некий якорь в жизни. Новый якорь… Вы вот, Марта, в прошлый раз говорили, что Ирина тяжело болела, долго лечилась.

А ведь, встав с постели, люди обычно начинают гораздо больше ценить жизнь, да? А чем была вызвана ее болезнь, не той ли ситуацией, что складывалась у нее дома?

— Да нет, как раз наоборот, мне кажется. С Алексеем Модестовичем у них все разладилось как раз после ее болезни. Он, наверное, просто отвык от нее за то время, пока она лечилась, делала операции, проходила курс реабилитации в санаториях. Мужчины долго одни не выдерживают. Он начал ей изменять. А причиной Ириной болезни — и это совершенно точно — явился сильнейший нервный срыв.

— Срыв? — переспросила Катя. Они уже подъезжали к знакомым местам. Впереди виднелся церковный шпиль.

— К отцу в клинику Ирина легла… Да, уже семь лет с тех пор прошло. А примерно за год до этого у них в семье произошло несчастье. У нее пропал брат.

— Как это пропал? — спросил Мещерский удивленно.

Марта глянула на него в зеркальце: а ты кто такой?

Что вмешиваешься? Но ответила очень вежливо:

— Она мне рассказывала. Они сами из Псковской области. Из родни у нее только брат остался, старше ее был на два года. Он жил в Риге, работал инженером в каком-то почтовом ящике. А в начале восьмидесятых он совсем молодым воевал в Афганистане. Это была первая волна «афганцев», им потом несладко пришлось в жизни. Ну, и ему, видно, тоже не очень везло — он не женился, попивал. Но с Ириной они были очень дружны — звонили друг другу, писали. И вдруг однажды брат пропал. Исчез. Как говорится — ушел из дома и не вернулся. Это случилось, кажется, в девяносто втором. Тогда в Латвии уже в разгаре были все эти события. Ну, короче, его никто и не искал даже.

Ирина ездила в Ригу, рассказывала мне со слезами, сколько порогов там обила — и в полиции, и у властей.

Но никто и пальцем не шевелил. Почтовый ящик, где брат работал, оттуда перевели. Сотрудники начали разъезжаться, а те, кто остался, ничем помочь не могли. К русским, тем более бывшим военным или тем, кто в оборонке работал, сами знаете, какое там отношение. Так и пропал человек. Ирину это страшно потрясло. Она говорила — с войны вернулся живым, а тут… «У меня, — говорила, — даже могилы его нет, куда бы я могла прийти поплакать. Я тогда и слегла».

И эта ее рана и после выздоровления не затянулась.

Ну а сейчас.., сейчас для нее все позади — и хорошее, и плохое. — Марта сбавила скорость и сказала Линку:

— Смотри-ка, а к тебе, кажется, гости, Миха.

Возле церкви остановился тот самый «Спортаж», который так и не удалось в это утро занять у Базиса.

Сам Базис собственной персоной сидел за рулем — видимо, он только что подъехал. А из машины вылезал участковый Катюшин. Он что-то говорил Базису, указывая на церковь.

— Эй, Клим, привет! — звонко окликнула его Марта. — Что еще случилось?

— Да вот проезжали мимо с Ильей, я гляжу, в церкви дверь настежь. — Катюшин заторопился к ним.

Поздоровался, заглянув в машину. — Михель, ну-ка пойдем, глянем, что там. Мне только церковной кражи на участке не хватало. Замок, что ли, сорвали?

— Я не запирал замок. — Линк отмахнулся от участкового, как от назойливой мухи. — И что ты так кричать, Клим, волновать нерв? Я никогда не закрывать церковь, когда ехать. Не имей такой привычка.

— Почему? — удивился Катюшин. Катя заметила, однако, что в тот момент посмотрел он не на Линка и не на церковные врата, а на нее, потом на сидящего рядом Кравченко, потом на Мещерского — вскользь, небрежно так. Мол, ты кто тут еще такой? Тут и так третий — лишний. — Почему ты церковь не закрываешь? Ворье провоцируешь?

— Вор тут нет. Где вор? — Михель пожал плечами, вылезая из машины. — И воровать там внутри — нет, мало. Что воровать — мой малярный кисть или мой старый Библий? А церковь пусть стоять открыта круглые сутки. Я никого силой не звать. Кто хотеть, приходить сам в любой время. Говорить с бог.

— И даже ночью? — спросил Кравченко.