Готический роман. Том 1

– Моя мама всегда говорила мне, что немцы – расисты, но я ей не верил. А теперь я вижу, что она права.

После этого драматичного заявления он рывком встал на ноги и, указывая на босые коричневые ступни Ульрике, патетически произнес:

– Какая жестокость – заставлять представительницу угнетенного меньшинства ходить босиком по холодным камням!

– Никакая я не представительница, я – немка! – обиженно выкрикнула Ульрике. – Мой отец раньше был американский солдат, а теперь он немецкий гражданин!

– Ну и что? – пожал плечами Ури. – Мой дед был немецкий солдат и немецкий гражданин, но это не помешало ему в тридцать восьмом году отправиться в Дахау.

Он сам удивился своей горячности. Жаль, что его не слышала старушка-Клара – ведь он ни с того ни с сего заговорил ее словами, от которых отталкивался всю свою сознательную жизнь.

– Ури! – примирительно укорила его Вильма. – Мы ведь договорились не вступать сегодня в политические споры.

– Хорошо, но тогда никаких политические споров – ни ваших, ни моих.

Доротея согласно закивала и даже утешительно потрепала его по щеке, как капризного мальчика. Однако Руперт не готов был по требованию какого-то мальчишки отказаться от своей миссии и начал было возражать, но его горячо перебила окончательно сбросившая маску кротости Ульрике:

– А босиком я хожу, потому что хочу чувствовать своей кожей землю, по которой я ступаю! А не потому, что у меня нет туфель! – она порылась в своей необъятной сумке, вытащила из ее глубин черные атласные башмачки, похожие на балетные, и подняла их высоко над головой, чтобы все могли их видеть. – Вот они, пожалуйста!

Ури с удивлением заметил, что у нее на ресницах дрожат две слезинки, и подумал, что он, пожалуй, переборщил, – он ведь намеревался уязвить только Руперта, а получилось, что он уязвил эту шоколадную дурочку. Надо было срочно спасать положение. Он выхватил башмачки из рук Ульрике и опустился перед ней на одно колено:

– Я прошу вас, прелестная босоножка, нарушить сегодня свои принципы и надеть эти изящные башмачки, иначе вы вынуждаете меня тоже снять туфли, что будет совсем не так эстетично. Но я не могу ходить обутый рядом с босой дамой!

– Ну хорошо, если вам так это важно. – внезапно согласилась Ульрике и послушно сунула ноги в башмачки. Все сразу зашумели, захлопали в ладоши и дружно двинулись вниз в сторону кафе «Селина». Хоть Руперту явно не пришлась по душе легкая победа Ури над Ульрике, он постарался не подать виду. Он подхватил под локти Вильму и Доротею, словно хотел отгородиться ими от наглого израильского молодчика. Зато Ульрике вцепилась в Ури, как клещ, и всю дорогу восторженно объясняла ему, какой Руперт замечательный:

– Неужели вы никогда о нем не слыхали? Ведь его знает вся Европа!

– Что же он такое сделал? – вынужден был спросить Ури, хотя его вовсе не интересовали подвиги Руперта.

– Он публично сжег все свои картины! – объявила Ульрике. – Вынес их на Курфюрстендамм, облил керосином и сжег!

Она остановилась, чтобы перевести дыхание и посмотреть, какое впечатление произвели на Ури ее слова. А он не удержался и ехидно уточнил:

– Что, такие они были бездарные?

– Наоборот! Они были гениальные!

– Зачем же ему понадобилось их сжигать?

– Чтобы бросить кисть в лицо этому бездушному обществу самодовольных и сытых!

– Общество обществом, а картины небось были бездарные, а то бы он их не сжег. Интересно, он с тех пор хоть что-нибудь путное написал?

– С тех пор он вообще бросил живопись и посвятил свою жизнь защите прав человека!

– Вот видите, я был прав!

– Как вам не стыдно!

– Предположим, мне стыдно. Но я бы хотел знать, на что он живет? Да еще ездит по всей стране и в отелях останавливается, причем, небось, не в самых дешевых, правда?

Шоколадные щеки Ульрике покрылись странной лиловой сыпью, – так, наверно, выглядели на ее темной коже малиновые пятна гневного румянца:

– Вы! Вы! Вы! – в ярости выдохнула она, не находя других слов, но Ури уже понесло:

– И при этом еще платит своей хорошенькой секретарше такую приличную зарплату, что той хватает денег даже на атласные башмачки, достойные Синдереллы!

Горячая кровь бывшего американского солдата черной волной прилила к кудрявой голове его дочери, и она бесстрашно бросилась на Ури. Громко рыдая, она принялась колотить его в грудь маленькими коричневыми кулачками.

– Как вы смеете? Как вы смеете так о нем говорить? Он столько сделал, столько сделал, – для бедных, для обиженных, для униженных! Столько сделал!

Ури испуганно огляделся, с ужасом представляя, как должны отреагировать на эту сцену его миролюбивые лесбиянки, но, к счастью, пока он пререкался с Ульрике, они успели завернуть за угол и скрыться за белой дверью кафе «Селина». Убедившись, что никто их не видит, Ури взял шоколадную воительницу за хрупкие локотки и приподнял в воздух, умиротворяюще бормоча:

– Не надо принимать мои слова так близко к сердцу, Ульрике! Я ведь просто вас дразнил. Клянусь, просто дразнил.