Готическое общество: морфология кошмара

Даже в 1990 году, в период максимального разочарования в советской системе, представление о сталинизме как об эпохе, когда «люди были добрее и отзывчивее», а «в стране царила атмосфера товарищества, оптимизма и радости», когда «люди больше помогали друг другу», а «в стране был порядок, и люди добросовестно работали», разделяли от 35 до 80% ленинградцев^[139]. И поскольку, в отличие от потерпевшей поражение Германии, никто — ни мировая общественность, ни собственные интеллектуалы и политики — не пытается навязать «постсоветским массам» «моральное чувство», стоит ли удивляться тому, что по данным последних социологических опросов более 50% российской молодежи считают, что Сталин «сделал больше хорошего, чем плохого»^[140] И можно ли не связывать это с угрожающим ростом экстремизма в России?

Опыт концентрационной вселенной лишил европейскую демократию ее идеальных оснований и поставил общество на грань драматических перемен. Вполне возможно, что единственный способ сопротивляться пагубным мутациям — научиться распознавать их концентрационную природу Контуры перемен еще трудно определить и невозможно оценить однозначно, но несомненно, что отсутствие морального и интеллектуального опыта «проработки» советского прошлого, опавшего самым длительным опытом народовластия в России, делает ее наиболее податливой к тем изменениям, которые подрывают основы традиционного гуманизма и заставляют гротескно проявляться в ней те черты, которые будут меньше заметны — или не проявятся вовсе — в других контекстах.

V. Морфология кошмара

Бывают ночи — только лягу,

В Россию поплывет кровать.

И вот ведут меня к оврагу,

Ведут к оврагу убивать.

Я Набоков

Маленькому мальчику которого дома нет телевизора, — специально, чтобы страшные образы войны в Чечне, убийств и насилия, наводняющих отечественные новости, не омрачали его детство, — снятся странные сны: люди в форме уводят отца, серые бараки на сером снегу...

Родители еще не рассказывали ту ни историю страны, где он родился, — об арестах, пытках, концлагерях, массовых убийствах, ни историю его семьи — о страшной судьбе его прадеда, директора школы, погибшего в концлагере в Семипалатинске; о судьбе другого прадеда, командира подводной лодки, навсегда раздавленного десятью днями, проведенными в камере смертников на Литейном; о брате прабабушки, капитане танковой бригады, расстрелянном за анекдот накануне войны; о муже сестры прабабушки, журналисте, который ел битое стекло в камере, чтобы умереть до следующего допроса...

Сны снятся и мне. Вернее, они снятся нам. О том, как нас «берут», о последнем взгляде на родных, о безнадежности и ужасе... Нам снится то, чего мы не могли передать, не могли увидеть, не могли прочувствовать.