Говядина 2

От чего зависит выживаемость вида? Те ученые, работы которых знал прототип Джона, часто сходились на мнении, что очень важно питание: если вид всеяден, у него больше шансов остаться в истории, пережить несколько эволюций и даже, в конце концов, обрести интеллект. Да, даже такие высокие материи, как появление языка, культуры и творчества в конце концов сводятся к еде.

Но Джон, старательно закрывая взбешенные жабры, подумал и еще о чем-то. В какой-то момент истории определенный вид, наделенный интеллектом, приходит к стагнации. И что же тогда помогает ему выжить и продолжить существование? Вмешательство этого самого вида в свое же собственное развитие.

Исторически подтверждены были разные периоды стагнации прихомской расы, а при открытии жизни на других планетах — проведены сравнительные анализы, как исторические, так и биологические. И все они пересекались в одном: когда-нибудь вид разовьется до такой точки, когда будет угрожать существованию не только другим видам или своему собственному, но и жизни целой планеты-дома, а то и системе планет, а может быть, даже галактике. По пути совершая ксеноциды или захватывая и затравливая соседние обитаемые планеты. Такие дела.

Джон бы и дальше думал в таком же ключе, но его нерадостные в своей беспросветности мысли сбил пресловутый инстинкт выживания. Когда ты прихом, умереть очень тяжело, даже если ты очень сильно этого хочешь.

У тебя есть жабры на случай, если с легкими что-то случится. У тебя есть запасное сердце на случай, если с основным что-то случится. У тебя есть резервный мозг, сохраняющий основные функции, нужные для выживания организма, на случай, если с тем мозгом, что в черепе, что-то случится. Есть вторая пара глаз на затылке, чтобы видеть врага позади. Есть даже второй рот, чтобы, в случае, если ты подавишься, у тебя было запасное горло, язык, связки и прочее.

На каждой руке по два локтя, крутящихся куда хочется, которые невозможно болезненно вывихнуть. На всех пальцах рук по три сустава. Потеряв верхнюю фалангу, любой палец, словно червь с секционным делением, будет функционировать не хуже целого (спасибо, что фаланги после отделения от тела не живут своей жизнью). На ногах по два колена, также гнущихся в любую сторону. Зачем? Чтобы быть подвижнее и менять рост в зависимости от ситуации.

Это тело, которое Старец когда-то назвал мерзким, очень тяжело убить. Правда очень тяжело. Джон старался несколько лет, но пока безуспешно. На этот раз он надел пакет на голову, туго обвил его шнуром от ботинка, и прыгнул в бак с житкостью для маринования. Но жабрам, как оказалось, было все равно, откуда качать кислород — из воды ли, или из рассола. Их даже не щипало.

Поняв, что мероприятие бесполезно, Джон, сжавшись в пружину и оттолкнувшись от дна бака, выпрыгнул наружу. Даже не пытаясь сохранить равновесие, он поскользнулся на забрызганном кафеле и упал. Жабры заколотились еще интенсивнее, не понимая, куда делась жидкость. Джон, решив, что, может быть, получится уморить себя таким способом, не торопился снимать пакет с головы. Через очень-очень долгое время он наконец начал видеть в расплывчатом сквозь призму прозрачного пластика мире яркие круглые пятнышки — признаки недостатка кислорода.

И уже когда он, счастливый, в эйфории, ментально начал уплывать по эфемерной реке, видя вспышками далекое прошлое своего прототипа, блаженную самоубийственную процедуру грубо прервали.

По щекам его бил Джон-загонщик, тот самый, бородатый и вечно веселый. Он что-то приговаривал, но за свистом в ушах, к счастью, его речей было не разобрать.

— И чего ты добивался, огурчик? — беззлобно спрашивал Джон с бородой, пока приводил несостоявшегося самоубийцу в порядок. Он выбросил пакет и шнурок, накрыл его пледом и растирал полотенцем кривую щетинистую голову, чтобы рассол не попал в глаза. — Знаешь же, что помрешь и без этого. Премию за досрочный уход тут не дают.

— Все шутишь, Джон, а мне вот плохо. Отстань ты со своим полотенцем!

— Эй, эй, полегче махаться. Я помочь пытаюсь.

— Как ты можешь?

— Мы все работаем на благо нации и…

— Не об этом я, — нервно перебил Джон. Он поднялся, покачиваясь и чувствуя, наконец, жжение в жабрах.

— Знаю я, о чем ты, — ответил загонщик, наблюдая, как мокрый Джон морщится. — Только не наше это дело. Мы с тобой, по сути, даже не люди. Мы — рабсила. Наше дело работать, а думают пусть… верха́! — Он указал на потолок. — Нашел же ты место, еле нашел тебя!

— Зачем искал? Когда ты от меня отстанешь уже?

— Джон, тот, что завхозом был, сказал мне за тобой приглядывать. Мне уж немного осталось, знаю, чую, — он, резко опустив уголки губ, погладил себя по животу, на который в последнее время часто жаловался, — но сколько могу, прослежу. Хотя я тоже смысла не вижу. А ты смуту разводишь!

— Так ведь и Джон хотел смуту. Начальствам писал, петиции собирал. А потом…

Джон-загонщик, укутав Джона в плед, приобнял одной рукой и потянул к дверям.

— Пошли, пошли…

— Иду я. Но я о другом. Что случилось? Почему он передумал? А тот мальчик…

— Самчик с книжкой? Так и говори — самец. А то ишь, мальчик.