Говорящая ветошь (nocturnes & nightmares)

Эротическая образность и «гастрономическая» мешаются. В мире виртуального потребления (или в виртуальном мире потребления) и сексуальное, и гастрономическое уравниваются. В обоих случаях это отношения с объектом, который должен быть поглощен и использован. И оба связаны с насилием. Поэтому очень естественно возникает третий пласт образности, связанной с насилием: подавление. Война или деятельность каких-либо карательных органов очень естественно вписываются в этот мир большой жратвы. У лирического героя, одновременно и созданного этим миром и тяготящегося им, глаз устроен так, что он во всех окружающих явлениях видит тени войны или подавления. Причем в самых неожиданных и, казалось бы, безобидных ситуациях. Опять вспомним о «солдатах-купатах». О «шиповнике-полковнике», который «зацвел у дороги». Или о «чайке-чрезвычайке», подцепившей клювом пакет, и «кафешке-гебешке», которую «открыли на набережной недорого». Внешне почти не мотивированные рифмы, но внутренне, состоянием этого мира, очень оправданные.

* * *

Агрессия, почти беспредметная (как в воображаемой войне всех против всех, то есть рассеянная, не имеющая определенного объекта), пронизывает этот мир: «будет жечь и колоть», «будет бубнить и жечь», «чтобы жечь, убивать» – педалируется в стихотворении «На пляже» (а всего-то описывается карточная игра курортников). И наконец: «буду жечь-кромсать» (в стихотворении «памяти Кудияра-Атамана).

* * *

В виртуальном уютном, безопасном или обезопашенном мире («ученый дрочит уютно / на фото коммандос» – из стихотворения «ноктюрн # 15»), где война и насилие – игра и представление, возникает особенное одиночество; оно и есть источник бесконечного, казалось бы, беспричинного страдания. Вся эта множащаяся, постоянно варьирующаяся и отменяемая (неотменная) псевдореальность есть отношения с самим собой: начиная с войны, жратвы и секса и кончая множащимся неустойчивым бесконечным письмом. Все это продукты компьютерных грез, смертного сна (вот такие сны в нем приснятся). Если перефразировать Хайдеггера, то получим что-то вот такое: куда бы герой ни двинулся, он наталкивается только на самого себя.

* * *

Тема мастурбации, устойчивая в стихах Игоря Левшина, поэтому очень естественна. Мастурбация – это и есть физиологический образ виртуальности, с множащимся, вариативным, послушным объектом и субъектом, который от него неотличим/неотделим. В раннем творчестве 1980-х, когда ни о каком Интернете мы не слыхали, у Игоря Левшина уже складывается образ виртуальности на основе именно мастурбационных картин. В стихотворении «Зима», например, вошедшем в книгу: «В твои объятия густые / Сейчас и до утра шести / Я падаю, Ирин, а ты и / Не знаешь, господи-прости». Мастурбация там, в отличие от позднего, тяготеющего к натурализму и откровенности творчества, представлена в несколько сюрреалистических и всегда двусмысленных образах. Герой раздвоен: одна ипостась мастурбирует, другая наблюдает. (То есть, как и в другом раннем стихотворении – «84» – внутренне делится.) Со второй и связано представление о мастурбации как о сне: герой не столько видит себя второго, сколько им грезит.

* * *

Мастурбация есть сон, и в этом сне, как и положено в виртуальном мире, все окружающее под влиянием этого сна преображается, насыщается эротикой, становится частью общей мастурбации: с героем мастурбирует весь мир, тем самым превращаясь в его часть, перестав быть отделимым от него. Тогда же, в раннем творчестве, сон мастурбации оказывался связан со смертью: «Я против смерти протестую, / Но не болею ни о ком, / И, через это, в смерть густую / Их тяготением влеком». Та же двусмысленность или раздвоенность, как и в случае с игрой в войну: игра (в данном случае эротическая) одновременно и протест против смертного сна и продолжение его. В этой двусмысленности герой путается и распадается, как и в бесконечном варьировании и размножении себя.

* * *

Мастурбация, с ее неразличением субъекта и объекта, дала ранний образ виртуальности. Позднее стала обыкновенной ее приметой и проявлением. Из этих отношений с собой должен быть выход. И самое простое здесь: появления второго не-я, второго актера, как в античном театре. Он – тоже жертва, но не добровольная, а боящаяся, страдающая.

* * *