Говорят женщины

Когда-то, рассказывает Грета, она боялась дороги между Молочной и Хортицей. Дорога узкая, а канавы по обе стороны глубокие. И успокоилась она, только научившись смотреть не себе под нос, а далеко вперед. Раньше, говорит Грета, повозка виляла и страшно кренилась. Рут и Черил слушались ее вожжей, но сами команды были непоследовательные, беспорядочные, лихорадочные, опасные. Уйдя, мы приобретем более широкую перспективу, необходимую, чтобы простить, то есть правильно любить и сохранять мир в согласии с нашей верой. Поэтому наш уход не станет проявлением трусости, бегства, неповиновения или бунтарства. Мы уходим не потому, что нас отлучили или изгнали. Он будет высшим проявлением веры. И веры в неиссякаемое милосердие Божие.

А то, что мы разрушим наши семьи? – спрашивает Мариша. – Заберем детей у отцов?

Наш долг – перед Богом. (Агата)

Именно, перед нашими душами, где явлен Бог. (Оуна)

Оуна, дай мне закончить. (Агата) Наш долг – защищать создания, созданные Им, то есть нас самих и наших детей, а также свидетельствовать о вере. Вера требует от нас полного миролюбия, любви и прощения. Оставаясь, мы рискуем не обрести их. Мы будем воевать с насильниками, так как признали: по крайней мере, некоторые из нас хотят их убить. Наше прощение, если мы останемся, неизбежно будет вынужденным, неискренним. Уйдя, мы скорее достигнем того, чего требует от нас вера: миролюбия, любви и всепрощения. И научим детей. Уйдя, мы научим детей тому, что они должны стремиться к этим ценностям усерднее, чем выполнять требования отцов.

Это не кощунство? – упорствует Мариша.

Остальные молчат.

Ладно, мы уйдем, продолжает Мариша. А с нравственной точки зрения? Нас не в чем упрекнуть? Мы действовали в соответствии с Божьей волей. Но что будет, когда мы проголодаемся? Или испугаемся?

Голод и страх, отвечает Оуна, у нас общие с животными. Может ли страх голода и страх страха быть нашим проводником?

Мариша хмуро смотрит на Оуну. О чем ты говоришь? Конечно, нам нельзя забывать ни о голоде, ни о страхе.

Мейал поднимает руку.

Просто говори, велит Грета. Она бледная, у нее измученный вид.

Мейал тактично вспоминает Рут и Черил. Смогли бы лошади сами увидеть более широкую перспективу, смотреть вдаль, а не на дорогу прямо перед собой, если бы человек не управлял поводьями? Поняли бы они, как не свалиться в канаву, если бы их не направляла человеческая рука?

Почему ты спрашиваешь? – вступает Саломея. – Ты полагаешь, что, следуя врожденным животным инстинктам и руководствуясь страхом и голодом или боязнью свалиться, мы каким-то образом обретем перспективу и достигнем мира?

Мейал зевает. Я только спросила, только подумала вслух, говорит она.

Но Саломея не отступает. Да, правда, голод и страх у нас общие с животными, как заметила Оуна, но не разум, который позволяет нам устанавливать перспективу или расстояние, чтобы лучше оценить положение дел.

Нет, говорит Мариша, это тоже неправда. Животные и даже насекомые прекрасно видят перспективу. Разве не та же Оуна рассказывала о способности стрекоз к долгосрочному планированию? Разве они могли бы мигрировать, не зная, а если не зная, то инстинктивно понимая, что сами не доберутся до цели, но потомки доберутся?

Ладно, говорит Саломея, мы не знаем, что думают стрекозы и думают ли они вообще. Вряд ли тут можно говорить о перспективе.

Почему же? – спрашивает Мариша.

Потому что слово, наверно, неправильное, отвечает Саломея.

А какая разница? – спрашивает Мариша.

Большая, отвечает Саломея.

Мариша вдруг меняет тему и, обратившись ко мне, спрашивает, что я писал, когда женщины молчали. И зачем вообще писал, если мое дело – переводить слова женщин на английский и записывать на бумагу перевод?

Я не совсем понимаю, отвечаю я (испуганно, смущенно).

Но Мариша недовольна. Ты что-то писал, когда мы не говорили. Что?

Я отвечаю: Я писал про фотографию, которую видел в кооперативе, и про фреску Микеланджело.

Мариша кивает. С одобрением? Упреком? (Ага, с упреком.)

Вся семейка такая, говорит Мариша.

Мейал спрашивает меня: Какая фотография?

Я не знаю, как ответить.

Снова выручая меня, слово берет Оуна. Ей только что пришло в голову, говорит она. Можно было бы рассмотреть еще один вариант, не уйти, не остаться и бороться и не ничего не делать.

Время уже позднее предлагать еще один вариант, замечает ей Мариша.

Грета отмахивается от нее и жестом велит Оуне высказаться.

Можно попросить уйти мужчин, говорит та.

Это шутка? – спрашивает Мариша.

Саломея неожиданно соглашается с Маришей. Оуна, ты с ума сошла? – спрашивает она.

Может, мы все сошли с ума, отвечает Оуна.

Конечно, мы все сошли с ума, говорит Мейал. Как не сойти?

(Мне хотелось бы еще вернуться к этому комментарию, но сейчас надо поспевать.)

Агата отметает тему сумасшествия и возвращается к исходному предложению Оуны: Попросить уйти мужчин? Ты про насильников и старейшин, которые за их возвращение?

И про Петерса, конечно, говорит Оуна.

Грета поднимает руку. Невозможно, говорит она. Представьте себе реакцию мужчин на просьбу уйти из колонии. Какой довод тут можно привести?