Говорят женщины

Мариша, однако, ставит правильный вопрос, говорит Агата. Разве мы, даже как женщины Молочны, не должны действовать сообща, пытаясь освободить наших мужчин, которым предъявлено ложное обвинение, если оно ложное?

Саломея рычит.

Немедленно вмешивается Оуна. Тут встает еще один вопрос, говорит она. Вполне возможно, мужчины, находящиеся в тюрьме, не виновны в изнасилованиях. Но виновны ли они в том, что не остановили их? В том, что знали о них и ничего не сделали?

Откуда нам знать, в чем они виновны или невиновны? – говорит Мариша.

Но мы же знаем, говорит Оуна. Знаем, что положение дел в Молочне создал мужчина, что изнасилования, даже мысль о них, их планирование, обоснование в головах мужчин стали возможными благодаря положению дел в Молочне. И такое положение дел создали, предопределили мужчины, старейшины и Петерс.

Агата кивает. Да, говорит она, знаем.

(Аутье и Нейтье переглядываются. Мне сдается, им эта мысль внове, но, если она означает движение дальше, меньше разговоров и больше действия, девушки готовы принять ее как факт.)

Однако перед нами все еще стоит вопрос времени, добавляет Агата. У нас его осталось очень мало. Наш уход связан с рядом проблем, которые мы не можем решить в условиях нехватки времени. Мы вынуждены сейчас отложить их и вернуться к ним позже. Мы не можем сейчас быть уверены в виновности или невиновности мужчин, находящихся в тюрьме, возможно, и никогда не сможем, однако их виновность или невиновность не может быть отправной точкой нашего решения, уходить или нет. Мы назвали три причины ухода: любовь, мир и попечение о наших богоданных душах, – и виновность или невиновность мужчин, находящихся в тюрьме, не имеет к ним непосредственного отношения. Тут мы договорились?

Женщины задумываются. Кто-то уверенно кивает (Саломея, Мейал, Аутье), но других, видимо, одолевают мысли, сомнения, вопросы. (Для ясности уточню: все мужчины, находящиеся в тюрьме, известны женщинам и связаны с ними родственными узами.)

Ну что? – спрашивает Агата. – Половина согласна. А остальные? В конце концов, такова демократия.

Такова что? – спрашивает Аутье.

Еще три женщины кивают в знак согласия: да, причины ухода не связаны с виновностью или невиновностью мужчин, находящихся в тюрьме.

Не ответила только Мариша.

Ладно, говорит Саломея, семь из восьми, достаточно, вопрос решен.

Подождите, говорит Мариша, вы же не хотите сказать, что насильники такие же жертвы, как и жертвы насилия? Что мы все, мужчины и женщины, жертвы обстоятельств, сформировавших Молочну?

Агата долго молчит, затем говорит: В каком-то смысле да.

Значит, говорит Мариша, вне зависимости от того, признает их суд виновными или невиновными, они все-таки невиновны?

Да, говорит Оуна, мне так кажется. Петерс сказал, что они – зло, преступники, но это не так. В изнасилованиях виновно стремление к власти Петерса, старейшин и основателей Молочны, поскольку, стремясь к власти, они нуждались в тех, над кем могли бы иметь власть, то есть в нас. И они научили власти мальчиков и мужчин Молочны, а мальчики и мужчины Молочны оказались отличными учениками. В данном отношении.

Но, говорит Мейал, разве не все мы в некоторой степени хотим власти? Она зажигает спичку за спичкой, потому что те гаснут, как только она подносит их к кончику цигарки. Мейал терпелива.

Да, говорит Оуна, по-моему, так. Но до конца я не уверена.

О, так ты и во власть не веришь? – язвит Мариша. – Как в авторитет и любовь?

Я никогда не говорила, что не верю в любовь, отвечает Оуна. Только мне не совсем понятно, что это точно значит. Но что бы ни значило, я говорила, что не верю в безопасность, которую, по твоим словам, несет с собой любовь.

Уж ты-то никогда не будешь в безопасности, говорит Мариша. С этой твоей нарфой…

Верно, говорит Оуна (она вроде бы спокойна, задумчива). Правда, в каком-то смысле нарфа дает свободу.

Агата снова проявляет нетерпение. Оуна, говорит она, любовь – другая тема для другого времени.

А безопасность? – спрашивает Оуна.

Грета перебивает: Разве это не вечная тема?

Что не вечная тема? – спрашивает Агата.

Любовь, отвечает Грета.

Разве может то, о чем вечно говорят и что само по себе вечно, быть непознаваемым, как, по крайней мере, считает Оуна? – спрашивает Мариша.

(Тут мне вспоминается фраза Монтеня, хотя она вроде бы не имеет прямого отношения к делу: «Ни во что не верят так твердо, как в то, что знают меньше всего». Вышитые на ткани и вставленные в рамку, эти слова какое-то время висели в столовой тюрьмы. Не знаю почему.)

Мейал удалось зажечь цигарку. Ну, как раз поэтому тема и вечная, Мариша, говорит она. Ныне и присно и во веки веков. Перед каждым «и» она выдыхает небольшое облачко дыма. Если мы что-то знаем, то перестаем об этом думать, правда ведь?

Просто смешно, говорит Саломея. Знание непостоянно, оно меняется, меняются факты, они становятся не-фактами.

Нейтье и Аутье смеются (может быть, издергались, устали). Затем тут же извиняются.

Нет, серьезно, говорит Саломея. Ты хочешь мне сказать, что перестанешь думать о чем-то, когда решишь, что «знаешь»? Ополоумела?