Говорят женщины

Да все, о чем мы говорили, отвечает Оуна. Что для соблюдения основ нашего вероучения мы должны стремиться к миру, любви и прощению. Что пребывание рядом с мужчинами ожесточает наши сердца по отношению к ним, порождает ненависть и насилие. Что, желая по-прежнему быть (или снова стать) добрыми меннонитами, мы должны разделить мужчин и женщин, пока не найдем (или не вспомним) праведный путь.

Но как могут мальчики и мужчины Молочны, говорит Мариша, приобрести новые привычки и научиться иначе обращаться с девочками и женщинами, если в колонии не останется девочек и женщин, на ком можно практиковаться! Уйдя, продолжает она, мы лишим наших мальчиков и мужчин возможности перевоспитания. Что безответственно.

Оуна молчит и выписывает руками круги, как будто в этих шарах заключается вселенная. Интересно, Мариша, говорит она потом, ты высказала правильную мысль.

Пожалуйста, назвав одно мое высказывание интересным, не говори, что все остальные нет, фыркает Мариша.

Оуна смеется. Я о другом, говорит она.

Вмешивается Саломея. Не наше дело воспитывать мальчиков и мужчин Молочны, говорит она. Это задача для Августа. (!)

Но, может быть, как раз наше, возражает Мейал. Особенно если мальчики – наши сыновья, а отцы воспитать их неспособны.

Грета заявляет: Только не говорите мне, что мы рассматриваем вариант остаться с целью научить мальчиков и мужчин Молочны вести себя по-человечески! Мы их усадим на парты?

Агата (снова положив руку на грудь) успокаивает женщин. Нет-нет, говорит она.

Оуна шепчет: Не на парты, а за парты.

Саломея смеется. Достанем ремни, говорит она, и нахлобучим на них колпаки двоечников.

Нет, Саломея, протестует Оуна. Это противоречит цели обучения миролюбию.

А что такое колпак двоечника? – спрашивает Мейал.

(Я сижу как на иголках, надеясь, что Оуна не заговорит опять о сыне Мариши Юлиусе, который рискует стать насильником, если его не научить другому. Ярость Мариши на Оуну теперь напоминает пороховую бочку. Взрывоопасна.)

Грета морщится и медленно проводит рукой перед глазами. Простите, говорит она, но мне кажется, я умираю.

Несколько женщин в тревоге встают.

Мариша смотрит Грете прямо в глаза. Потом смеется и, сняв с Греты очки, показывает их женщинам. Мама, говорит она, ты не умираешь. Очки надо протереть.

Грета с большим облегчением смеется, воскликнув, что уже думала, будто свет погас.

У тебя появилась бы другая перспектива! – кричит Агата.

Женщины смеются, смеются. Агата тяжело дышит. Поросль (Мип и Юлиус), напуганная шумом, опять забирается к матерям на колени. До того они играли, сооружая из сена и навоза мини-сарай с животными.

Солнце садится, напоминает Оуна, и наш свет угасает. Пора зажечь керосиновую лампу.

Но что же твой вопрос? – спрашивает Грета. – Может, подумаем, не попросить ли уйти мужчин?

Никто из нас никогда ни о чем не просил мужчин, заявляет Агата. Ни о единой мелочи, даже передать соль, даже пенни или побыть минутку наедине, ни занести белье, ни раздернуть занавески, ни быть поласковее с жеребятами, ни положить руку на поясницу, когда я опять, в двенадцатый или тринадцатый раз, пытаюсь вытолкнуть из тела ребенка. Единственная просьба, с которой женщины обратятся к мужчинам, будет уйти, говорит она. Интересно, правда?

Женщины снова громко смеются.

Они просто не могут остановиться, и если кто-то на мгновение замолкает, то тут же принимается хохотать опять, и все начинается по новой.

Это не вариант, говорит наконец Агата.

Нет, конечно, соглашаются остальные (наконец-то они единодушны!).

Попросить уйти мужчин – не вариант.

Грета предлагает женщинам представить, как ее лошадки, Рут и Черил (при упоминании о них Агата раздраженно взвизгивает), обращаются к ней с просьбой оставить их на денек в покое, чтобы они могли пощипать в поле травку и ничего не делать.

Представьте, добавляет Агата, я прихожу за яйцами, а мои куры велят мне развернуться и покинуть помещение.

Оуна умоляет женщин перестать ее смешить, она боится преждевременных родов.

Они смеются только громче! А оттого, что я в таком гаме продолжаю писать, просто заливаются смехом. Смех Оуны – самый чудесный, самый восхитительный звук в природе, наполнен дыханием и обещанием и единственный издаваемый ею в мир звук, который она не пытается затолкать обратно.

Агата хлопает меня по спине и снова с цоканьем трет глаза, но на сей раз я вижу глаза, наполненные слезами смеха.

Ты, наверно, думаешь, что мы все рехнулись, говорит она.

Нет, уверяю я, и вообще не имеет значения, что я думаю.

Оуна с трудом сдерживает смех. Ты думаешь, спрашивает она, правда не имеет значения, что ты думаешь?

Я краснею. Пусть треснет моя башка.

Оуна продолжает: Как бы ты себя ощущал, если бы в жизни никогда не имело значения, что ты думаешь?

Но я здесь не для того, чтобы думать, отвечаю я, а для того, чтобы вести протокол вашего собрания.

Оуна отмахивается от моих слов. Но если бы всю жизнь, говорит она, ты действительно чувствовал, что твои мысли не имеют значения, как бы ты себя ощущал?

Я улыбаюсь и бормочу, что моя цель – воля Божья.

Оуна улыбается в ответ (!). Но как нам понять Божью волю, если не думать?