Говорят женщины

Ее вопрос остается без ответа, поскольку по лестнице на сеновал поднимается человек. Грант. «Простак», как зовут его в колонии (хотя я отдаю себе отчет в ироничности прозвища, даже когда пишу его). Он называет числа, наугад, так как любит их, но терпеть не может, когда их выстраивают в узнаваемые уравнения. Еще он «водит машину». Машины в Молочне запрещены (запрещена даже резина на колесах повозок, поскольку благодаря ей колеса вращаются быстрее, а так проще убежать в мир), но Гранту разрешается «ездить» по колонии, делая вид, что он обеими руками сжимает руль, и называть числа, не образующие логических цепочек.

Мы здороваемся с Грантом. Он говорит, его отец просто так не умрет, он должен перестать есть хлеб из белой муки, его нужно застрелить. (Смерть в данном случае – награда, акт милосердия. Грант печалится оттого, что его отец много лет был прикован к постели и терпел боль, что хотел умереть и отойти ко Господу. Он просил застрелить его, но никто этого не сделал.) Однако его отец умер много лет назад, и теперь Грант вьется около Агаты или, когда ей надоедают его бесконечные бормотание, счет и пение, около других женщин. (Он из тех мужчин, которые будут сопровождать женщин, когда/если они уйдут.)

Шесть, девятнадцать, четырнадцать, один, говорит Грант.

Хорошо, Грант, говорит Агата. Замечательные числа. Спасибо. Посидишь с нами тихонько?

Грант хочет спеть нам. Он выходит из машины и поет гимн, где говорится о покое после страданий.

Когда он заканчивает, мы благодарим его, а он говорит, что всегда рад. Опять садится в машину, проезжает по сеновалу, пару раз гудит клаксоном, а потом уходит, повторяя: двенадцать, двенадцать, двенадцать…

Тринадцать! – выкрикивает Аутье, но женщины шикают на нее.

6 июня Ночью между собраниями

Кое-что случилось. Женщины и дети ушли с сеновала. Я один, быстро заканчиваю записи за день.

Девушки, Аутье и Нейтье, ушли первыми – проверить новорожденных телят. А потом, когда остальные женщины смеялись над разными пустяками, они вернулись в сопровождении Клааса, мужа Мариши.

Карабкаясь по лестнице, Аутье, придав голосу радости, крикнула: Папа дома! Она поднималась медленно, и Клаасу пришлось под нее подстроиться.

Аутье и Нейтье заметно нервничали и имели печальный вид. Им явно ничего не оставалось, кроме как привести Клааса к женщинам.

Восклицание Аутье служило предупреждением, как раз давшим мне время спрятать бумаги и ручки под стол. Оуна сорвала со стены оберточную бумагу для сыра, на которой были написаны «за» и «против», и тоже засунула ее под фанерный стол.

Поднявшись, Клаас потребовал объяснить, зачем женщины собрались на сеновале.

Мариша попыталась поговорить с ним, успокоить. Мы шили одеяло, сказала она.

Клаас посмотрел на меня, рассмеялся и спросил: Они и тебя учили шить? Что ж, Августу полезно научиться, коли уж он такой недоумок на поле.

Женщины нервно рассмеялись вместе с ним.

Да, сказал я, подыгрывая. Я хотел научиться пользоваться иголкой и ниткой, чтобы штопать своих учащихся, если они случайно порежутся во время игр.

Клаас повторил слово «учащихся» и опять рассмеялся. Понюхал воздух и спросил у меня, известно ли мне, что на сеновале лучше не курить.

Мейал открыла было рот, но я опередил ее, громко извинившись перед Клаасом и заверив его, что больше курить не буду.

Август учится шить, сказал он, потешаясь, и спросил меня, точно ли я знаю, что у меня между ног.

Еще бы, ответил я (улыбаясь и ероша волосы).

Хм, я бы не был так уверен, сказал Клаас. Может, стоит проверить?

Клаас, пожалуйста, не говори так в присутствии Юлиуса и Мип, сказала Мариша, и его настроение резко изменилось.

Он разозлился и стал спрашивать, почему его жена здесь, почему Нетти (Мельвин) Гербрандт ухаживает за другими детьми и где его faspa [7]. Задавая эти вопросы, он смотрел только на меня. Он сказал мне – так как я мужчина (полумужчина) и худо-бедно способен понимать деловые новости, – что они с Антоном и Якобо вернулись из города забрать еще животных и, продав их, выручить деньги для залога. Судья ждет, сказал он. У кого ключ от кооператива?

Не знаю, сказал я. (На самом деле я знал. Ключ висит в сарае Исаака Лёвена, старосты кооператива, и я молча попросил Бога простить меня. А если нет, то поразить.)

А где жеребята? – спросил Клаас. – Почему они не на конюшне?

Не знаю, ответил я. (И опять, на самом деле я знал. Аутье и Нейтье выгнали их в поле, и те паслись у Соргового ручья. И опять я прошу простить или убить меня. Можно ли считать, что, вроде бы оставшись в живых, я получил прощение?)

Аутье и Нейтье стояли позади Клааса, жестами показывая другим женщинам, что выпустили жеребят пастись.

В разговор вступила Грета, свекровь Клааса. Многие лошади заболели, сказала она Клаасу, и, пока ты был в городе, ветеринар, приехавший из Хортицы, рекомендовал на две недели поместить их на карантин, чтобы инфекция не распространилась.

Клаас не обратил на нее внимания. Петерс велел отвести на продажу минимум двенадцать лошадей, сказал он мне.