Говорят женщины

Мариша игнорирует ее, по-прежнему обращаясь к Саломее. Откуда, по-твоему, у меня и у Аутье синяки на лице? Что ж, я тебе расскажу. Пойдя за Рут и Черил и обнаружив их пропажу, Клаас очень разозлился. Он потребовал сказать ему, где лошади. Я ответила, что, пока он был без сознания и ему вырывали зуб, лошади выбежали из конюшни, так как кто-то забыл закрыть дверь. Клаас ударил меня и сказал, что я вру, что это просто смешно. Рут и Черил никогда не убегали, сказал он. Самые ленивые лошади в Молочне. (Неправда, говорит Грета.) Он снова ударил меня. Аутье попыталась вмешаться, и Клаас врезал ей по лицу. Вот так, заключает Мариша. И что? Мы можем продолжать?

Агата треплет Саломею по руке.

Саломея убирает руку и скрещивает руки на груди.

Мариша уязвлена гордостью Саломеи. Нейтье тоже выставила ее лицемеркой. Она безутешна.

Переваливая это бремя, этот мешок с камнями с одной на другую, отталкивая нашу боль, мы теряем время, умоляет Грета. Так нельзя. Нельзя играть с болью, как с горячей картошкой. Давайте соберем ее каждая в себе, говорит она. Давайте вдохнем ее, как воздух, переварим и переработаем в топливо.

(Должен признаться, перевод весьма вольный. Я тороплюсь и рассеян, поскольку мне вспомнилось, как покойный муж Греты любил ездить за двенадцать миль на юг за самогоном, напивался до чертиков и просил кого-нибудь замотать его в одеяло и положить в повозку, надеясь, что лошади сами найдут дорогу домой (всегда находили). Потом Грета выкатывала его из одеяла и укладывала в постель. Я хорошо понимаю ее сильную привязанность к Рут и Черил и вспоминаю Фринта, его большие глаза, длинные ресницы, бархатный нос.)

Кто-то поднимается по лестнице. Эрнест Тиссен! Он едва ходит, какие уж там приставные лестницы, и ему очень тяжело, он хрипит, хватая ртом воздух.

Оуна бросается помочь ему преодолеть последние несколько ступенек.

Эрнест спрашивает, что мы делаем у него на сеновале. Вы ангелы? – спрашивает он. – Вы заблудились? Вы поможете мне помыться? Он задыхается, но все-таки урывками смеется.

Оуна помогает ему сесть на тюк.

Что вы, сучки, замышляете? – спрашивает он женщин (на еще более архаичном диалекте нашего архаичного языка).

Одряхлев телом и разумом, Эрнест Тиссен стал регулярно использовать бранные слова, и женщины не реагируют. Когда-то вежливый, сдержанный Эрнест, проработав весь день на пашне, под вечер, прихватив керосиновые лампы, чтобы было видно, куда бежать, на своем рапсовом поле играл в салки с покойной женой Анни и детьми.

Агата, тоже дыша с трудом, встает, подходит к Эрнесту (они двоюродные брат и сестра, одного возраста) и садится рядом с ним на тюк.

Ах, Эрнест, говорит она, стареем мы, правда?

Эрнест кладет голову ей на плечо, и она приглаживает его растрепанные седые волосы. Он спрашивает, не дьяволы ли эти женщины.

Нет, говорит Агата, мы твои друзья.

Он спрашивает, не замышляют ли женщины сжечь его сарай.

Нет, Эрни, говорит Агата, мы ничего не замышляем, просто женские разговоры.

Он, похоже, раздумывает, затем спрашивает, не поможет ли Агата ему помыться.

Мейал предлагает отвести Эрнеста в дом, помыть его, взять с летней кухни немного хлеба и колбасы, накормить Эрнеста, а остальное вместе с растворимым кофе принести на сеновал женщинам.

Проследишь, чтобы вода была теплой, но не горячей, не кипяток? – спрашивает Агата.

Мейал кивает и вместе с Эрнестом медленно спускается по лестнице.

Агата, уперев руки в бока, стоит на верхней ступеньке лестницы и смотрит. Там около крыльца растет мята, кричит она вслед. Можешь немного нарвать и добавить в теплую воду. Эрнесту понравится.

Агата подходит к окну и долго смотрит, как Мейал и Эрнест идут к дому. (Я вдруг понимаю, она прощается с Эрнестом, возможно, навсегда.)

Наконец Агата резко отворачивается и обращается к женщинам. Мы уйдем сегодня вечером, затемно, чтобы, нас не увидели в Хортице и Хьякеке, когда будем идти мимо. Согласны? – спрашивает она.

Женщины кивают.

Оуна интересуется у Агаты: А как насчет колоний за Хортицей и Хьякеке?

Агата хмурится. Каких еще колоний? – переспрашивает она.

Я и спрашиваю, отвечает Оуна. Каких колоний?

Сказать тут нечего, говорит Агата, мы не знаем, что за ними, мы там не были.

Мариша говорит: Значит, мы не знаем, увидят нас или нет, поскольку не знаем, кто еще может нас увидеть?

Да, говорит Агата. Но, пока темно, мы постараемся пройти как можно больше, а днем спрячемся и отдохнем.

А где мы спрячемся? – спрашивает Грета. – С упряжками, со скотиной, маленькими детьми, вечно пищащими цыплятами, а Грант еще будет постоянно называть свои числа?

Грета, нетерпеливо говорит Агата, ты же знаешь, у нас нет ответов на все вопросы. Мы никак не можем знать, где будем прятаться, с кем или с чем столкнемся, уйдя из Молочны. Давай не будем тратить время и топтаться на неизвестном.

Но это и значит думать, говорит Оуна. А мы хотим получить свободу, в том числе чтобы думать. На том, что, с нашей точки зрения, существует или истинно, топтаться не надо.

Агата не обращает внимания на Оуну. Что у нас еще есть в дорогу? – спрашивает она.