Говорят женщины

Да, сказал я, в таком случае да. И подумал: для растопки, для тепла – протоколы могут дать жизнь женщинам, как женщины дали жизнь мне. Слова бесполезны, всего-навсего какой-то там документ. Смысл имеет только жизнь. Уход, движение, свобода. Мы хотим защитить наших детей и думать. Хотим сохранить свою веру. Хотим окружающего мира. Мы действительно хотим мира? Если я вне мира, моя жизнь вне мира, вне моей жизни, если моя жизнь не в мире, какой в ней толк? Учить? А чему учить, если не миру? Ненадолго я задумался, а вдруг братья Кооп говорили правду и на севере Молочны действительно бушует пожар. Возможно, они каким-то образом узнали прежде животных, узнали что-то такое, чего животные еще не почувствовали. Если на севере – пожар, на юге, в городе – мужчины, а на западе и востоке – любопытные глаза Хортицы и Хьякеке, куда идти женщинам? Но на севере, конечно, не может быть никакого пожара. И мне надо дождаться, пока к братьям Кооп вернется сознание, чтобы выяснить, правда это или нет.

Свидимся, сказал я Саломее – наше традиционное прощание.

Свидимся, сказала она мне.

Саломея взяла блокноты. Спустилась с лестницы. Я подошел к окну и смотрел, как она бежит от сарая. За школой мне не очень хорошо видна была вереница повозок.

* * *

В ожидании, когда очнутся братья Кооп:

После ухода женщин я тоже хотел уйти. Наконец-то покончить с собой. Однако я сижу и смотрю за братьями Кооп, чтобы они не пришли в себя раньше, чем женщины уйдут подальше.

Несколько минут назад я прыснул немного белладонны в лицо тому, который покрупнее, Йорену – или Сиббе? Он вскрикнул во сне и зашевелил ногами, будто собираясь вставать. Теперь лежит тихо.

Юноши дышат ровно, глубоко, цвет лица у них нормальный, здоровый, пульс крепкий. Я повернул обоих на бок, чтобы они не захлебнулись, если их начнет тошнить. Я приподнял им головы и подпихнул под них сена вместо подушек. Руки – в мозолях, сильные – сцеплены, как на молитве, кончики пальцев скребут подбородки. Видно, что ни один из них ни разу не брился. Они лежат лицом друг к другу, хотя, конечно, не осознают этого, и в такой близости их сходство поражает. Может, они близнецы? Хотя один, Йорен, или Сиббе, определенно крупнее, выше, мускулистее. Ноги у него больше, по крайней мере судя по ковбойским сапогам. У Йорена (допустим) расстегнуты пряжка ремня и несколько пуговиц на брюках. Я все поправил, застегнул пуговицы и ремень. А у Сиббе расстегнулся низ рубашки. Я тоже поправил.

Как тихо на сеновале. Женщины ушли. Я стоял у окна и смотрел, как они уходят. Я думал: Молочна стала для меня последним пристанищем, я вернулся сюда в поисках мира и собственной цели, а женщины за тем же ушли из Молочны.

Перед уходом в начале обоза возникло некоторое волнение. Какая-то лошадь – вряд ли Рут, вряд ли Черил, те слишком стары и осторожны, чтобы бузить, – встала на дыбы и вывернула ось повозки на девяносто градусов, так двигаться повозка не могла. Ось пришлось вправить, лошадь успокоить. Это уладили, и лошади, запряженные в повозки, нагруженные женщинами, детьми, припасами, выстроились в ряд, не меньше двенадцати. Они находились далеко, метрах в двухстах, и я не мог рассмотреть ни лиц, ни фигур.

Сначала мне показалось, женщины запели, но потом я понял: они не стали бы делать ничего, что может привлечь к ним внимание сейчас, а может, и всегда. Лишь ветер шелестел в высокой траве за сараем Эрнеста Тиссена, не пение, не ясное, высокое сопрано Оуны. Хотя, может, и пение, но я только воображал его или вспоминал.

Я стоял у окна. Кажется, лицо выглянуло из-за боковины четвертой повозки в веренице, рука поднялась в прощальном жесте?

У меня было ружье. Оно все время у меня было. Когда Саломея (или Мариша?) спросила, есть ли у женщин ружья, я мог бы им его предложить, но промолчал. Эгоизм. Почему в нашем умирающем языке нет слова для «избавления от зла»? Как бы я теперь хотел отдать им ружье. Агата, Грета, Оуна, девочки отказались бы его взять, но Саломею, возможно, Мейал или даже Маришу я, наверно, убедил бы.

Два дня назад, когда я встретил Оуну на тропинке, идущей от ее дома к сараю, где я сплю, ружье было при мне, у меня в руках. Тени удлинялись, и, как я уже говорил, во время разговора, когда я хотел, но не смог спросить, считает ли меня Оуна физическим напоминанием о зле, мы все время отступали на солнце. Бродя по полям за Молочной, я опять рыдал, решительно намереваясь в тот день застрелиться. Увидев на тропинке Оуну, я думал убежать или бросить ружье в кукурузное поле, но замер и просто смотрел, как она приближается.

Идя ко мне, она заулыбалась и почти побежала, махая рукой. Когда мы оказались лицом к лицу, она спросила, куда я собрался и чем занимаюсь, и я ответил: никуда, ничем. Она спросила, не собирался ли я на охоту. Нет, сказал я, не на охоту. Я посмотрел на ружье и сказал: Ах, это, и добавил, что несу ружье обратно в кооператив.

Но зачем оно тебе? – спросила Оуна.

Я посмотрел ей в глаза и задержал взгляд. Она перестала улыбаться. Мы молчали.